Неточные совпадения
Я выдумал это уже в шестом классе гимназии, и хоть вскорости несомненно убедился, что глуп, но все-таки не сейчас перестал глупить. Помню, что один из учителей — впрочем, он один и
был — нашел, что я «полон мстительной и гражданской идеи». Вообще же приняли эту выходку с какою-то обидною для меня задумчивостью. Наконец, один из товарищей, очень едкий малый и с которым я всего только в год раз разговаривал, с серьезным видом, но несколько
смотря в сторону, сказал мне...
Но я знаю, однако же, наверно, что иная женщина обольщает красотой своей, или там чем знает, в тот же миг; другую же надо полгода разжевывать, прежде чем понять, что в ней
есть; и чтобы рассмотреть такую и влюбиться, то мало
смотреть и мало
быть просто готовым на что угодно, а надо
быть, сверх того, чем-то еще одаренным.
«
Посмотрю, что
будет, — рассуждал я, — во всяком случае я связываюсь с ними только на время, может
быть, на самое малое.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак нельзя
было не заметить, — что все-де как-то странно стали
смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему не так, как прежде, к здоровому; это впечатление не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно
посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже
смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка
была до того добрая, что, видимо,
была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
Правда, я далеко
был не в «скорлупе» и далеко еще не
был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб
посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж не приходить, может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном месте,
был изъян. Я только один и подошел
смотреть, все молчали; конкурентов не
было. Я бы мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим не воспользовался и только махнул дрожащей рукой: «дескать, все равно».
Он
смотрел на меня во все глаза; я
был одет хорошо, совсем не похож
был на жида или перекупщика.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я
смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно,
были вы сами, и
есть теперь, до сих пор, и
будете вечно…
Лиза очень недоверчиво на меня
посмотрела и права
была.
—
Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно, что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а
было предостережением в чем-то другом: «Не вздумал ли уж начинать?»
Были, разумеется, и дети, как я, но я уже ни на что не
смотрел, а ждал с замиранием сердца представления.
Признаюсь, я
был поражен этой выходкой. Я встал и некоторое время
смотрел, не зная, что сказать.
— Друг мой, если хочешь, никогда не
была, — ответил он мне, тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мне памятную и которая так бесила меня: то
есть, по-видимому, он само искреннее простодушие, а
смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что я иной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не
была! Русская женщина — женщиной никогда не бывает.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не
было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда,
смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
Не знаю, зачем я стал
было горячиться. Он
посмотрел на меня несколько тупо, как будто запутавшись, но вдруг все лицо его раздвинулось в веселейшую и хитрейшую улыбку...
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает, кто я такой, и, может
быть, очень многое еще знает. Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом
смотрел, не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело
смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно
был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и,
смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
Мне не то
было важно; мне важно
было то, что он так озлобленно
посмотрел на меня, когда я вошел с соседкой, так
посмотрел, как никогда.
Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон, как Васин, кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально
посмотрев на мой диван, разделся и потушил свечу.
Был первый час пополуночи.
И все-то она у меня такая
была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозно
смотрит, даже мне жутко
смотреть на нее.
И стал он объяснять, признаться, не поняла я, про арифметику тут что-то, только Оля,
смотрю, покраснела и вся словно оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же человек, должно
быть!), слышу, даже благодарит его.
Я
было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне спать!» Наутро
смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед судом Божиим скажу: не в своем уме она тогда
была!
Смотрю я на нее в то утро и сумневаюсь на нее; страшно мне; не
буду, думаю, противоречить ей ни в одном слове.
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. — Возьмите же эту бумажку, она ведь к делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину. Тот взял и, видя, что я
смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это
была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может
быть, в темноте...
Прекрасные темные глаза его
смотрели несколько сурово, даже и когда он
был совсем спокоен.
— Возьми, Лиза. Как хорошо на тебя
смотреть сегодня. Да знаешь ли, что ты прехорошенькая? Никогда еще я не видал твоих глаз… Только теперь в первый раз увидел… Где ты их взяла сегодня, Лиза? Где купила? Что заплатила? Лиза, у меня не
было друга, да и
смотрю я на эту идею как на вздор; но с тобой не вздор… Хочешь, станем друзьями? Ты понимаешь, что я хочу сказать?..
Князь
был чрезвычайно восприимчивое существо, до наивности, заставлявшей меня во многих случаях
смотреть на него свысока.
Он
был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлял грудь вперед, так же глупо
смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и
был очень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся; что-то особенно осторожное и проницательное
было в его взгляде, как будто он что-то хотел угадать по нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, и самоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка, которая все-таки
была невыразимо гадка для меня.
Так глупо оборвав, я замолчал, все еще
смотря на всех с разгоревшимся лицом и выпрямившись. Все ко мне обернулись, но вдруг захихикал Стебельков; осклабился тоже и пораженный
было Дарзан.
Я с беспокойством
посмотрел на часы, но не
было еще и двух; стало
быть, еще можно
было сделать один визит, иначе я бы пропал до трех часов от волнения.
— Именно, Анна Андреевна, — подхватил я с жаром. — Кто не мыслит о настоящей минуте России, тот не гражданин! Я
смотрю на Россию, может
быть, с странной точки: мы пережили татарское нашествие, потом двухвековое рабство и уж конечно потому, что то и другое нам пришлось по вкусу. Теперь дана свобода, и надо свободу перенести: сумеем ли? Так же ли по вкусу нам свобода окажется? — вот вопрос.
Я знал в Москве одну даму, отдаленно, я
смотрел из угла: она
была почти так же прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, — теряло привлекательность; у вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но постойте еще немного, не говорите, узнайте, как я
смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так
было, то я не рассержусь… то
есть я хотел сказать — не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Я говорил как будто падал, и лоб мой горел. Она слушала меня уже без тревоги, напротив, чувство
было в лице; но она
смотрела как-то застенчиво, как будто стыдясь.
— Вы решительно — несчастье моей жизни, Татьяна Павловна; никогда не
буду при вас сюда ездить! — и я с искренней досадой хлопнул ладонью по столу; мама вздрогнула, а Версилов странно
посмотрел на меня. Я вдруг рассмеялся и попросил у них прощения.
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама
смотрит в сторону: «Я завтра в три часа
буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Но рассказ
был кончен; я
смотрел на него.
Бедный Петр Ипполитович только
смотрел на меня и завидовал, но я ему не дал и прикоснуться и
был награжден буквально слезами ее благодарности.
То
есть хуже:
посмотрел как бы с выделанным недоумением и прошел мимо улыбнувшись.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и
был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он
посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
— Что? Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне. Помню, мы все
смотрели молча друг другу в лицо. Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и стал меня поддерживать. Я слишком помню его неподвижную улыбку; в ней
были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что
был убежден в моей виновности.
— Я так и думал, что ты сюда придешь, — странно улыбнувшись и странно
посмотрев на меня, сказал он. Улыбка его
была недобрая, и такой я уже давно не видал на его лице.
Сначала я
был совершенно ничего и даже на них сердился; жил в Луге, познакомился с Лизаветой Макаровной, но потом, еще месяц спустя, я уже
смотрел на мой револьвер и подумывал о смерти.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и
посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может
быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
Версилов
был бледен, но говорил сдержанно и цедя слова, барон же возвышал голос и видимо наклонен
был к порывистым жестам, сдерживался через силу, но
смотрел строго, высокомерно и даже презрительно, хотя и не без некоторого удивления.
Странно, во мне всегда
была, и, может
быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот
смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел тогда в роль лакея.
У всякого человека, кто бы он ни
был, наверно, сохраняется какое-нибудь воспоминание о чем-нибудь таком, с ним случившемся, на что он
смотрит или наклонен
смотреть, как на нечто фантастическое, необычайное, выходящее из ряда, почти чудесное,
будет ли то — сон, встреча, гадание, предчувствие или что-нибудь в этом роде.
[Сударь, сударь! никогда еще мужчина не
был так жесток, не
был таким Бисмарком, как это существо, которое
смотрит на женщину как на что-то никчемное и грязное.
Он перевел дух и вздохнул. Решительно, я доставил ему чрезвычайное удовольствие моим приходом. Жажда сообщительности
была болезненная. Кроме того, я решительно не ошибусь, утверждая, что он
смотрел на меня минутами с какою-то необыкновенною даже любовью: он ласкательно клал ладонь на мою руку, гладил меня по плечу… ну, а минутами, надо признаться, совсем как бы забывал обо мне, точно один сидел, и хотя с жаром продолжал говорить, но как бы куда-то на воздух.