Неточные совпадения
Я сейчас вообразил, что
если б у меня был хоть один читатель, то наверно
бы расхохотался надо мной, как над смешнейшим подростком, который, сохранив свою глупую невинность, суется рассуждать и решать, в чем не смыслит.
Я слышал от развратных людей, что весьма часто мужчина, с женщиной сходясь, начинает совершенно молча, что, конечно, верх чудовищности и тошноты; тем не менее Версилов,
если б и хотел, то не мог
бы, кажется, иначе начать с моею матерью.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае,
если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил
бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который
бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Что отец — это
бы еще ничего, и нежностей я не любил, но человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос (
если можно так о мечте выразиться).
А я меж тем уже знал всю его подноготную и имел на себе важнейший документ, за который (теперь уж я знаю это наверно) он отдал
бы несколько лет своей жизни,
если б я открыл ему тогда тайну.
Упоминаю теперь с любопытством, что мы с ним почти никогда и не говорили о генеральше, то есть как
бы избегали говорить: избегал особенно я, а он в свою очередь избегал говорить о Версилове, и я прямо догадался, что он не будет мне отвечать,
если я задам который-нибудь из щекотливых вопросов, меня так интересовавших.
Я уже знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но
если б я не знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я
бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
Если б я был стомиллионный богач, я
бы, кажется, находил удовольствие именно ходить в самом стареньком платье и чтоб меня принимали за человека самого мизерного, чуть не просящего на бедность, толкали и презирали меня: с меня было
бы довольно одного сознания».
Про Россию я Крафту поверю и даже скажу, что, пожалуй, и рад;
если б эта идея была всеми усвоена, то развязала
бы руки и освободила многих от патриотического предрассудка…
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог
бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом,
если он уже перестал в Россию верить?
Нет-с,
если так, то я самым преневежливым образом буду жить для себя, а там хоть
бы все провалились!
Если б я не был так взволнован, уж разумеется, я
бы не стрелял такими вопросами, и так зря, в человека, с которым никогда не говорил, а только о нем слышал. Меня удивляло, что Васин как
бы не замечал моего сумасшествия!
—
Если б у меня был револьвер, я
бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю в эпидемию самоубийств, но
если торчит вот это перед глазами — право, есть минуты, что и соблазнит.
Минута для меня роковая. Во что
бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в том, чтоб порвать,
если к тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как
бы ни обернулось дело.
Оно доказывало лишь то, думал я тогда, что я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое дело и что
если б у меня было три жизни, то и тогда
бы мне было их мало.
Если б Колумб перед открытием Америки стал рассказывать свою идею другим, я убежден, что его
бы ужасно долго не поняли.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы:
если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего
бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся
бы мне в глаза,
если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Могущество! Я убежден, что очень многим стало
бы очень смешно,
если б узнали, что такая «дрянь» бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу.
Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся,
если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали
бы и поступили
бы как самая пошлая ординарность и давили
бы пуще всех.
Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что
если б захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто
бы мне в том не воспрепятствовал, а все
бы подслужились; и опять довольно.
«О, пусть обижает меня этот нахал генерал, на станции, где мы оба ждем лошадей:
если б знал он, кто я, он побежал
бы сам их запрягать и выскочил
бы сажать меня в скромный мой тарантас!
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай
бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не прочтет; но
если б кто и прочел, то поверил ли
бы он, что, может быть, я
бы и не вынес ротшильдских миллионов?
Но прибавлю уже серьезно:
если б я дошел, в накоплении богатства, до такой цифры, как у Ротшильда, то действительно могло
бы кончиться тем, что я бросил
бы их обществу.
— Мне самому очень было
бы приятно,
если б вы, мама, говорили мне ты.
Любил я тоже, что в лице ее вовсе не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было
бы даже веселое,
если б она не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока не уверялась, что все по-прежнему хорошо.
Кроме глаз ее нравился мне овал ее продолговатого лица, и, кажется,
если б только на капельку были менее широки ее скулы, то не только в молодости, но даже и теперь она могла
бы назваться красивою.
— Ах, Татьяна Павловна, зачем
бы вам так с ним теперь! Да вы шутите, может, а? — прибавила мать, приметив что-то вроде улыбки на лице Татьяны Павловны. Татьяны Павловнину брань и впрямь иногда нельзя было принять за серьезное, но улыбнулась она (
если только улыбнулась), конечно, лишь на мать, потому что ужасно любила ее доброту и уж без сомнения заметила, как в ту минуту она была счастлива моею покорностью.
— Конечно, вы знаете мою мысль, Андрей Петрович, они
бы прекратили иск,
если б вы предложили поделить пополам в самом начале; теперь, конечно, поздно. Впрочем, не смею судить… Я ведь потому, что покойник, наверно, не обошел
бы их в своем завещании.
Если б я был капельку опытнее, я
бы догадался, что малейшее сомнение в таком деле надо толковать к худшему.
Я думаю,
если б мы с тобой, здесь теперь, раз или два погромче рассмеялись, то поселили
бы восторг в их робких сердцах.
Ну что,
если б он закричал на весь двор, завыл, сей уездный Урия, — ну что
бы тогда было со мной, с таким малорослым Давидом, и что
бы я сумел тогда сделать?
О,
если б я не любил его, я
бы не обрадовался так его ненависти!
Я же, верьте чести моей,
если б сам когда потом впал в такую же нужду, а вы, напротив, были
бы всем обеспечены, — то прямо
бы к вам пришел за малою помощью, жену
бы и дочь мою прислал»…
То есть не припомню я вам всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «
Если и принимаю, — отвечает она ему, — то потому, что доверяюсь честному и гуманному человеку, который
бы мог быть моим отцом»…
— Васин, — сказал я наутро, часу уже в шестом, —
если б не ваш Стебельков, не случилось
бы, может, этого.
Если не половина, то все же несомненно некоторая часть наследства могла
бы и теперь следовать Версилову, даже при самом щекотливом взгляде на дело, тем более что документ не имел решительного значения, а процесс им уже выигран.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но,
если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение:
если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как
бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
«
Если он ни капли не смеется надо мной, то, без сомнения, он ужасно прямодушен; но
если б он надо мной смеялся, то… может быть, казался
бы мне тогда умнее…» — странно как-то подумал я.
Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнул головою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон был тогда у меня, что за приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох,
если б была возможность все теперь переделать, как
бы я сумел держать себя иначе!
— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»…
Если это с Версиловым и со мной, то это, ей-Богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем он сам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика, позвольте мне это вам доложить, потому что
если б он был и не таков, то все-таки мог
бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово «проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьим пророком» в Германии?
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, —
если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем
бы выровнялся и стал
бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я
бы тебе сообщил кое-что…
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза: один поганец — одним словом, одно мерзейшее существо, ну, Стебельков,
если знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну, одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо
бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
Клянусь,
если б оно было у меня в ту минуту в кармане, я
бы вынул и отдал ей; но его со мною не было, оно было на квартире.
—
Если б не эта только Татьяна Павловна, ничего
бы не вышло, — вскричал я, — скверная она!
—
Если б вместо отвлеченных рассуждений вы говорили со мной по-человечески и, например, хоть намекнули мне только об этой проклятой игре, я
бы, может, не втянулся, как дурак, — сказал я вдруг.
—
Если б я зараньше сказал, то мы
бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой
бы охотою пускал к себе по вечерам. И знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Ничего не знаю решительно и даже не заметил
бы совсем,
если б не эта проклятая Татьяна Павловна, которая не может не полезть кусаться. Вы правы: там что-то есть. Давеча я Лизу застал у Анны Андреевны; она и там еще была какая-то… даже удивила меня. Ведь вы знаете, что она принята у Анны Андреевны?
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было
бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что,
если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда
бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
— Непременно, мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает надоедать до безобразия, и
если б каждый исполнял свой долг, то вышло
бы всем полезнее. C'est comique, mais c'est ce que nous ferons. [Это смешно, но так мы и сделаем (франц.).]