Неточные совпадения
Дилемма стояла передо мной неотразимая: или университет и дальнейшее образование, или отдалить немедленное приложение «идеи» к
делу еще на четыре года; я бестрепетно стал
за идею, ибо был математически убежден.
Прожив уже месяц, я с каждым
днем убеждался, что
за окончательными разъяснениями ни
за что не мог обратиться к нему.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый
день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю,
за независимость характера.
Он даже,
дня три тому назад, проговорился, хотя робко и отдаленно, что боится с ее приездом
за меня, то есть что
за меня ему будет таска.
Видя, в чем
дело, я встал и резко заявил, что не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я не отказался от места, и что я слишком теперь понимаю, что мне не
за что получать, потому что никакой службы не было.
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье
за скандальные рассказы о том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься
делом, а когда
дела нет, то надо покончить и т. д., и т. д.
Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному Андроникову (
за вознаграждение от него) в ведении иных частных
дел, которыми тот постоянно занимался сверх своей службы.
— Это письмо того самого Столбеева, по смерти которого из-за завещания его возникло
дело Версилова с князьями Сокольскими.
Дело это теперь решается в суде и решится, наверно, в пользу Версилова;
за него закон.
Алексей Никанорович (Андроников), занимавшийся
делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго до своей смерти, передал его мне с поручением «приберечь» — может быть, боялся
за свои бумаги, предчувствуя смерть.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством
за то, что тот меня вывел сам в переднюю, и так было вплоть до другого
дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
Я взял лукошко и внес в кухню и тотчас нашел сложенную записку: «Милые благодетели, окажите доброжелательную помощь окрещенной девочке Арине; а мы с ней
за вас будем завсегда воссылать к престолу слезы наши, и поздравляем вас с
днем тезоименитства; неизвестные вам люди».
Это правда, он готов был носить белье по два
дня, что даже огорчало мать; это у них считалось
за жертву, и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг.
— Победа, Татьяна Павловна; в суде выиграно, а апеллировать, конечно, князья не решатся.
Дело за мною! Тотчас же нашел занять тысячу рублей. Софья, положи работу, не труди глаза. Лиза, с работы?
— Не то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел
дело сделать и как следует завещание написать; но теперь
за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и
делу конец.
— Друг мой, я готов
за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там
за все, что ты на мне насчитываешь,
за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного
дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского
за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый
день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое
дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня
за плечи, обернул лицом в поле и — доказал мне на
деле, что он действительно сильнее всех у нас в гимназии.
А что, если и в самом
деле начнут
за мною бегать…» И вот мне начало припоминаться до последней черточки и с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
После этого и жильцы разошлись по своим комнатам и затворились, но я все-таки ни
за что не лег и долго просидел у хозяйки, которая даже рада была лишнему человеку, да еще с своей стороны могущему кое-что сообщить по
делу.
Только что убежала она вчера от нас, я тотчас же положил было в мыслях идти
за ней следом сюда и переубедить ее, но это непредвиденное и неотложное
дело, которое, впрочем, я весьма бы мог отложить до сегодня… на неделю даже, — это досадное
дело всему помешало и все испортило.
Я
за то, что третьего
дня вас расхвалил в глаза (а расхвалил только
за то, что меня унизили и придавили), я
за то вас целых два
дня ненавидел!
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с тем чтоб, встретив кого-нибудь, послать
за князем, а когда он придет, то прямо проститься с ним, уверив, что у меня
дела и ждать больше не могу.
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел того, потому что ни
за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Но уж и досталось же ему от меня
за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же
день как ни в чем не бывало — мало того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Я знал, что я не из-за денег хожу, но понимал, что каждый
день прихожу брать деньги.
— Оставь шутки, Лиза. Один умный человек выразился на
днях, что во всем этом прогрессивном движении нашем
за последние двадцать лет мы прежде всего доказали, что грязно необразованны. Тут, конечно, и про наших университетских было сказано.
— А ты уж и в самом
деле вообразил, что тебя есть
за что любить, — набросилась опять Татьяна Павловна, — мало того, что даром тебя любят, тебя сквозь отвращенье они любят!
— Да неужто ты в самом
деле что-нибудь хотел сморозить? — загадочно воскликнула она, с глубочайшим удивлением смотря на меня, но, не дождавшись моего ответа, тоже побежала к ним. Версилов с неприязненным, почти злобным видом встал из-за стола и взял в углу свою шляпу.
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]… Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они
за последние
дни все до единой какие-то такие… Я, знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно
за последнее время,
за последние
дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с кем; но раз я попробовал на другой
день, тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно не узнал меня.
Я
разделил их на десять частей и решил поставить десять ставок сряду на zero, [Ноль (франц.).] каждую в четыре полуимпериала, одну
за другой.
Третьего
дня за обедом уж он все знал и был мрачен.
Из отрывков их разговора и из всего их вида я заключил, что у Лизы накопилось страшно много хлопот и что она даже часто дома не бывает из-за своих
дел: уже в одной этой идее о возможности «своих
дел» как бы заключалось для меня нечто обидное; впрочем, все это были лишь больные, чисто физиологические ощущения, которые не стоит описывать.
В самом
деле, может быть, все главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось в моем сердце; ведь не все же я досадовал и злился
за то только, что мне не несут бульону.
И пусть не смеются над жалким подростком
за то, что он суется с своими нравоучениями в брачное
дело, в котором ни строчки не понимает.
Слышу, деточки, голоса ваши веселые, слышу шаги ваши на родных отчих могилках в родительский
день; живите пока на солнышке, радуйтесь, а я
за вас Бога помолю, в сонном видении к вам сойду… все равно и по смерти любовь!..
Если б я не был так потрясен, то мне первым
делом было бы ужасно любопытно проследить и
за отношениями Версилова к этому старику, о чем я уже вчера думал.
Дело в высшей степени пустое; я упоминал уже о том, что злобная чухонка иногда, озлясь, молчала даже по неделям, не отвечая ни слова своей барыне на ее вопросы; упоминал тоже и о слабости к ней Татьяны Павловны, все от нее переносившей и ни
за что не хотевшей прогнать ее раз навсегда.
Чухонка и тут не произнесла даже ни малейшего звука, но в тот же
день вошла в сообщение с жившим по той же черной лестнице, где-то в углу внизу, отставным мичманом Осетровым, занимавшимся хождением по разного рода
делам и, разумеется, возбуждением подобного рода
дел в судах, из борьбы
за существование.
Версилов, доктор и Татьяна Павловна еще
дня за три уговорились всеми силами отвлекать маму от дурных предчувствий и опасений
за Макара Ивановича, который был гораздо больнее и безнадежнее, чем я тогда подозревал.
Дело в том, что в словах бедного старика не прозвучало ни малейшей жалобы или укора; напротив, прямо видно было, что он решительно не заметил, с самого начала, ничего злобного в словах Лизы, а окрик ее на себя принял как
за нечто должное, то есть что так и следовало его «распечь»
за вину его.
А может быть и то, что Ламберт совсем не хитрил с этою девицею, даже ни минуты, а так-таки и брякнул с первого слова: «Mademoiselle, или оставайтесь старой
девой, или становитесь княгиней и миллионщицей: вот документ, а я его у подростка выкраду и вам передам…
за вексель от вас в тридцать тысяч».
Теперь сделаю резюме: ко
дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны
за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть самого документа.
А теперь — к
делу, и факт
за фактом.
Началось с того, что еще
за два
дня до моего выхода Лиза воротилась ввечеру вся в тревоге. Она была страшно оскорблена; и действительно, с нею случилось нечто нестерпимое.
— Андрей Петрович, — схватил я его
за руку, не подумав и почти в вдохновении, как часто со мною случается (
дело было почти в темноте), — Андрей Петрович, я молчал, — ведь вы видели это, — я все молчал до сих пор, знаете для чего? Для того, чтоб избегнуть ваших тайн. Я прямо положил их не знать никогда. Я — трус, я боюсь, что ваши тайны вырвут вас из моего сердца уже совсем, а я не хочу этого. А коли так, то зачем бы и вам знать мои секреты? Пусть бы и вам все равно, куда бы я ни пошел! Не так ли?
Я развернул листок: на нем четко и ясно был написан адрес Ламберта, а заготовлен был, очевидно, еще
за несколько
дней.