Неточные совпадения
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним могли случаться поминутно, Бог
знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул
про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
— Я не получаю наследства и потому
про себя не
знаю.
Не
знаю почему, мне казалось, что она так и вспыхнет, когда я ей расскажу
про Васина.
— Ничего я и не говорю
про мать, — резко вступился я, —
знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы сделали из нее такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
—
Знаю,
знаю, все это прекрасно и верно, и я заранее согласен; но — я, главное,
про рукоделья.
— Я не
знаю, что выражает мое лицо, но я никак не ожидал от мамы, что она расскажет вам
про эти деньги, тогда как я так просил ее, — поглядел я на мать, засверкав глазами. Не могу выразить, как я был обижен.
— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, Андрей Петрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — что так сидеть! Хотите, я вам
про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более что Андрей Петрович совсем ничего не
знает из моих приключений.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме
про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже
знал к какому.
Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидеть четверть часа или полчаса (я все еще не
знаю для чего, ну, положим, для спокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотря на то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше
про моего отца — вот
про этого Макара Иванова, странника.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки
про седину Макара Ивановича и
про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не
зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между тем
про себя кривляется или смеется.
— Это ты
про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери.
Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не
знаешь ровно ничего. Не
знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— А Версилов
про это не
знает? — спросил он.
И главное, сам
знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так и делает: вот решение.
Если вы хотите
про Версилова много
узнать, вы ко мне приходите.
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж и она очень… Нет, тут целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что
знает. О Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне
про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все
знает.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже! Стоит ли не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам
знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
— Мне-то не
знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни
про что не
знаешь, а между тем оскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.
—
Про это я ничего не
знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не
знаю. Князь, только лишь возвратясь из Парижа,
узнал, что был ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Расспросил ее
про все так обстоятельно, и видно, что в Москве подолгу живал, и директрису гимназии, оказалось, лично
знает.
— Я не
знаю, в каком смысле вы сказали
про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого, кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в немногих головах, то она еще не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
— Откуда вы
знаете, что я брал? — ужасно удивился я. — Неужто ж он
про это вам сам сказал?
— Не сердитесь, не гордитесь. Немножко не гордитесь и выслушайте; а потом опять гордитесь.
Про Анну Андреевну ведь
знаете?
Про то, что князь может жениться… ведь
знаете?
— Мне нужно скоро
узнать, скоро
узнать, потому… потому, может, скоро будет и поздно. Видели, как давеча он пилюлю съел, когда офицер
про барона с Ахмаковой заговорил?
Сидя у ней, мне казалось как-то совсем и немыслимым заговорить
про это, и, право, глядя на нее, мне приходила иногда в голову нелепая мысль: что она, может быть, и не
знает совсем
про это родство, — до того она так держала себя со мной.
— Может быть, и Анна Андреевна
про то
знает, — кольнула меня шаловливая Лиза. Милая! Если б я
знал, что тогда было у нее на душе!
Когда я выговорил
про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно, так что как будто я и не заметил; я очень
знал, что такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я
знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не
знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и сделать ей удовольствие.
— Два месяца назад я здесь стоял за портьерой… вы
знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной
про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то
знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
— И почему, почему бы вам не спросить тогда прямехоньким образом? Так бы и сказали: «Ведь ты
знаешь про письмо, чего же ты притворяешься?» И я бы вам тотчас все сказал, тотчас признался!
— Не отвечайте больше, не удостоивайте меня ответом! Я ведь
знаю, что такие вопросы от меня невозможны! Я хотел лишь
знать, достоин он или нет, но я
про него
узнаю сам.
О том, что вышло, —
про то я
знаю: о вашей обоюдной вражде и о вашем отвращении, так сказать, обоюдном друг от друга я
знаю, слышал, слишком слышал, еще в Москве слышал; но ведь именно тут прежде всего выпрыгивает наружу факт ожесточенного отвращения, ожесточенность неприязни, именно нелюбви, а Анна Андреевна вдруг задает вам: «Любите ли?» Неужели она так плохо рансеньирована?
— Никто ничего не
знает, никому из знакомых он не говорил и не мог сказать, — прервала меня Лиза, — а
про Стебелькова этого я
знаю только, что Стебельков его мучит и что Стебельков этот мог разве лишь догадаться… А о тебе я ему несколько раз говорила, и он вполне мне верил, что тебе ничего не известно, и вот только не
знаю, почему и как это у вас вчера вышло.
Да, он мнительный и болезненный и без меня с ума бы сошел; и если меня оставит, то сойдет с ума или застрелится; кажется, он это понял и
знает, — прибавила Лиза как бы
про себя и задумчиво.
Как ты странно сказал
про пистолет, Аркадий: ничего тут этого не надо, и я
знаю сама, что будет.
Спасало лишь чувство: я
знал, что Лиза несчастна, что мама несчастна, и
знал это чувством, когда вспоминал
про них, а потому и чувствовал, что все, что случилось, должно быть нехорошо.
— Всего загадочнее для меня то, что он
знает же
про вас, что и вы там бываете, — рискнул я спросить.
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам,
знает ли он что-нибудь
про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
— Нет, не князь, я теперь не
про князя. У меня был сейчас Андрей Петрович Версилов и… вы ничего не
знаете? Не случилось с ним ничего такого?
— Друг ты мой милый, я так и
знал, что первый придешь, и,
знаешь, я вчера еще это
про тебя подумал: «Кто обрадуется?
Трудно человеку
знать про всякий грех, что грешно, а что нет: тайна тут, превосходящая ум человеческий.
Не
знаю тоже, те ли же мысли были у нее на душе, то есть
про себя; подозреваю, что нет.
Это они говорили
про Татьяну Павловну, и я еще совсем не
знал ничего об этой истории.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то есть чтоб прокормиться, если отец,
узнав от меня
про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
И так как он решительно ничего не
знал про коммунистическое учение, да и самое слово в первый раз услыхал, то я тут же стал ему излагать все, что
знал на эту тему.
Доказательств у них не было ни малейших, и молодой человек
про это
знал отлично, да и сами они от него не таились; но вся ловкость приема и вся хитрость расчета состояла в этом случае лишь в том соображении, что уведомленный муж и без всяких доказательств поступит точно так же и сделает те же самые шаги, как если б получил самые математические доказательства.
Из моих слов у него он мог заключить, как я сам дорожу тайной и как боюсь, чтобы кто не
узнал про документ.
— Оставим, — сказал Версилов, странно посмотрев на меня (именно так, как смотрят на человека непонимающего и неугадывающего), — кто
знает, что у них там есть, и кто может
знать, что с ними будет? Я не
про то: я слышал, ты завтра хотел бы выйти. Не зайдешь ли к князю Сергею Петровичу?
«А опачкаюсь я или не опачкаюсь сегодня?» — молодцевато подумал я
про себя, хотя слишком
знал, что раз сделанный сегодняшний шаг будет уже решительным и непоправимым на всю жизнь. Но нечего говорить загадками.
— Ламберт, ты — мерзавец, ты — проклятый! — вскричал я, вдруг как-то сообразив и затрепетав. — Я видел все это во сне, ты стоял и Анна Андреевна… О, ты — проклятый! Неужели ты думал, что я — такой подлец? Я ведь и видел потому во сне, что так и
знал, что ты это скажешь. И наконец, все это не может быть так просто, чтоб ты мне
про все это так прямо и просто говорил!
Это ты хорошо сейчас сказал
про капитал; но видишь, Ламберт, ты не
знаешь высшего света: у них все это на самых патриархальных, родовых, так сказать, отношениях, так что теперь, пока она еще не
знает моих способностей и до чего я в жизни могу достигнуть — ей все-таки теперь будет стыдно.
Я начал было плакать, не
знаю с чего; не помню, как она усадила меня подле себя, помню только, в бесценном воспоминании моем, как мы сидели рядом, рука в руку, и стремительно разговаривали: она расспрашивала
про старика и
про смерть его, а я ей об нем рассказывал — так что можно было подумать, что я плакал о Макаре Ивановиче, тогда как это было бы верх нелепости; и я
знаю, что она ни за что бы не могла предположить во мне такой совсем уж малолетней пошлости.