Неточные совпадения
При имении находилась тогда тетушка; то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему,
все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но
и вообще, равно как
и в семействе Версилова, которому она чуть ли
и в самом
деле не сродни.
В глазах ее этот брак с Макаром Ивановым был давно уже
делом решенным,
и все, что тогда с нею произошло, она нашла превосходным
и самым лучшим; под венец пошла с самым спокойным видом, какой только можно иметь в таких случаях, так что сама уж Татьяна Павловна назвала ее тогда рыбой.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый
все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже
и в том случае, если б они мне
все там понравились,
и дали мне счастье,
и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов
и целей моих, определившаяся еще в Москве
и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними
и удалиться), — эта двойственность, говорю я,
и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей
и, уж разумеется, глупостей.
Но мать, сестра, Татьяна Павловна
и все семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед тем умершего начальника отделения
и с тем вместе заправлявшего
делами Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели перед ним, как перед фетишем.
Но Версилов
и не ходил ни к кому, хотя иногда уходил на
весь день.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика
и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется,
и всегда во
всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною
весь тот
день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий
и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом,
все мое приданое до последнего сундучка
и перочинного ножика; при этом
все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых
и родственников, которые будто бы
все были лучше меня,
и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз,
и больно.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их
дело,
и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне.
Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра
и Андрею Петровичу (то есть Версилову),
и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал,
все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать
и не для одной России.
И, кроме того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
— Приведенный вами факт хоть
и неоднороден с данным случаем, но
все же похож
и поясняет
дело, — обратился ко мне Васин.
Одно мгновение мне вдруг захотелось взять
и уйти
и так оставить
все дела навсегда.
Да
и что такое были
все эти
дела в сущности?
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две
и все смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины
и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к
делу и потребности
всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
— Нет, не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться,
и извлек бы из него
всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо, будучи предъявлено, не имело бы большого юридического значения, так что
дело Версилова могло бы быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать,
дело совести…
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это
дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы,
и только один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое
все у меня осветит. Вы не знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне
всю правду. Я именно хочу знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
— Есть. До свиданья, Крафт; благодарю вас
и жалею, что вас утрудил! Я бы, на вашем месте, когда у самого такая Россия в голове,
всех бы к черту отправлял: убирайтесь, интригуйте, грызитесь про себя — мне какое
дело!
Позорное
и глупенькое впечатленьице — главное — сильнее
всего доказавшее мою неспособность к
делу!
В войну с Европой поступил опять в военную службу, но в Крым не попал
и все время в
деле не был.
Но не «красоты» соблазнили меня умолчать до сих пор, а
и сущность
дела, то есть трудность
дела; даже теперь, когда уже прошло
все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту «мысль».
Дело очень простое,
вся тайна в двух словах: упорство
и непрерывность.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном
и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое», то забыл прибавить, что
и самое трудное.
Все религии
и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель
и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное
и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так
и тут.
Да
и вообще до сих пор, во
всю жизнь, во
всех мечтах моих о том, как я буду обращаться с людьми, — у меня всегда выходило очень умно; чуть же на
деле — всегда очень глупо.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки;
все равно, главным правилом будет у меня — не рисковать ничем,
и второе — непременно в
день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
Мне, конечно, слишком мало еще известны биржа, акции, банкирское
дело и все прочее.
Но, взамен того, мне известно как пять моих пальцев, что
все эти биржи
и банкирства я узнаю
и изучу в свое время, как никто другой,
и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет
дело.
Даже про Крафта вспоминал с горьким
и кислым чувством за то, что тот меня вывел сам в переднюю,
и так было вплоть до другого
дня, когда уже
все совершенно про Крафта разъяснилось
и сердиться нельзя было.
Есть
и обратный закон для идей: идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро,
и непременно толпой, непременно
всей улицей; мало того, считаются величайшими
и гениальнейшими, но — лишь в
день своего появления.
Я тотчас привез доктора, он что-то прописал,
и мы провозились
всю ночь, мучая крошку его скверным лекарством, а на другой
день он объявил, что уже поздно,
и на просьбы мои — а впрочем, кажется, на укоры — произнес с благородною уклончивостью: «Я не Бог».
Это правда, он готов был носить белье по два
дня, что даже огорчало мать; это у них считалось за жертву,
и вся эта группа преданных женщин прямо видела в этом подвиг.
Он
всю жизнь свою, каждый
день может быть, мечтал с засосом
и с умилением о полнейшей праздности, так сказать, доводя идеал до абсолюта — до бесконечной независимости, до вечной свободы мечты
и праздного созерцания.
— Не то что обошел бы, а наверно бы
все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел
дело сделать
и как следует завещание написать; но теперь за меня закон —
и кончено. Делиться я не могу
и не хочу, Татьяна Павловна,
и делу конец.
Там меня барышни по-французски научили, но больше
всего я любил басни Крылова, заучил их множество наизусть
и каждый
день декламировал по басне Андроникову, прямо входя к нему в его крошечный кабинет, занят он был или нет.
Татьяна Павловна хлопотала около меня
весь тот
день и покупала мне много вещей; я же
все ходил по
всем пустым комнатам
и смотрел на себя во
все зеркала.
— Он мне напомнил!
И признаюсь, эти тогдашние несколько
дней в Москве, может быть, были лучшей минутой
всей жизни моей! Мы
все еще тогда были так молоды…
и все тогда с таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо сделал на этот раз, что так подробно напомнил…
Всю ночь я был в бреду, а на другой
день, в десять часов, уже стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди,
и вы с ними занимались
делами; потом вдруг укатили на
весь день до глубокой ночи — так я вас
и не увидел!
Но я еще внизу положил, во время
всех этих дебатов, подвергнуть
дело о письме про наследство решению третейскому
и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну
и там за
все, что ты на мне насчитываешь, за
все эти годы твоего детства
и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже
и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно
и махаешь руками, стало быть, нет?
А может быть, таковы требования прекрасного
и высокого в самом
деле, я этого во
всю жизнь не мог разрешить.
[Понимаешь? (франц.)])
и в высшей степени уменье говорить
дело,
и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на
весь мой демократизм, терпеть не могу,
и без
всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах
и на сцене «настоящие русские люди».
И неужели он не ломался, а
и в самом
деле не в состоянии был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно было, что не рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова
всю жизнь надо было,
всего человека, отца,
и что эта мысль вошла уже в кровь мою?
Не знаю почему, но раннее деловое петербургское утро, несмотря на чрезвычайно скверный свой вид, мне всегда нравится,
и весь этот спешащий по своим
делам, эгоистический
и всегда задумчивый люд имеет для меня, в восьмом часу утра, нечто особенно привлекательное.
— Да уж по тому одному не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты
весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый
день. А главное,
все это вздор, вот
и все.
И стану я из-за тебя мою карьеру ломать?
И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое
дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Но чтобы наказать себя еще больше, доскажу его вполне. Разглядев, что Ефим надо мной насмехается, я позволил себе толкнуть его в плечо правой рукой, или, лучше сказать, правым кулаком. Тогда он взял меня за плечи, обернул лицом в поле
и — доказал мне на
деле, что он действительно сильнее
всех у нас в гимназии.
Пусть Ефим, даже
и в сущности
дела, был правее меня, а я глупее
всего глупого
и лишь ломался, но
все же в самой глубине
дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав
и я, что-то такое было
и у меня справедливого
и, главное, чего они никогда не могли понять.
Я рассуждал так:
дело с письмом о наследстве есть
дело совести,
и я, выбирая Васина в судьи, тем самым выказываю ему
всю глубину моего уважения, что, уж конечно, должно было ему польстить.
Веселый господин кричал
и острил, но
дело шло только о том, что Васина нет дома, что он
все никак не может застать его, что это ему на роду написано
и что он опять, как тогда, подождет,
и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
Точно до сих пор
все мои намерения
и приготовления были в шутку, а только «теперь вдруг
и, главное, внезапно,
все началось уже в самом
деле».
Понесла я к нему последние пятнадцать рублей; вышел адвокат
и трех минут меня не слушал: „Вижу, говорит, знаю, говорит, захочет, говорит, отдаст купец, не захочет — не отдаст, а
дело начнете — сами приплатиться можете,
всего лучше помиритесь“.
—
Всего больше жалею, — расстановочно начал он Васину, очевидно продолжая начатый разговор, — что не успел устроить
все это вчера же вечером,
и — наверно не вышло бы тогда этого страшного
дела!
Только что убежала она вчера от нас, я тотчас же положил было в мыслях идти за ней следом сюда
и переубедить ее, но это непредвиденное
и неотложное
дело, которое, впрочем, я весьма бы мог отложить до сегодня… на неделю даже, — это досадное
дело всему помешало
и все испортило.