Неточные совпадения
И он прав: ничего нет глупее, как называться Долгоруким, не
будучи князем. Эту глупость я таскаю на себе без вины. Впоследствии, когда я стал уже очень сердиться, то на вопрос: ты
князь? всегда отвечал...
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не
князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться
было бы для меня унизительно.
Я забыл сказать, что он ужасно любил и уважал свою фамилию «Долгорукий». Разумеется, это — смешная глупость. Всего глупее то, что ему нравилась его фамилия именно потому, что
есть князья Долгорукие. Странное понятие, совершенно вверх ногами!
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, — не говоря уже о том, что все еще
была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с
князьями Сокольскими, и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может и несколько более тысяч.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на дела этого старика и
был его другом, странным другом, потому что этот бедный
князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Впрочем, они уже давно не видались; бесчестный поступок, в котором обвиняли Версилова, касался именно семейства
князя; но подвернулась Татьяна Павловна, и чрез ее-то посредство я и помещен
был к старику, который желал «молодого человека» к себе в кабинет.
Этого чиновника, служившего, кроме того, на казенном месте, и одного
было бы совершенно достаточно; но, по желанию самого
князя, прибавили и меня, будто бы на помощь чиновнику; но я тотчас же
был переведен в кабинет и часто, даже для виду, не имел пред собою занятий, ни бумаг, ни книг.
Это
была целая орава «мыслей»
князя, которые он готовился подать в комитет акционеров.
Проснувшись в то утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но, входя в дом
князя, я снова почувствовал то же волнение: в это утро должна
была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
Это именно
была дочь
князя, та генеральша Ахмакова, молодая вдова, о которой я уже говорил и которая
была в жестокой вражде с Версиловым.
О вероятном прибытии дочери мой
князь еще не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется, не подслушивал: просто не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома не
было.
— Какой вы,
князь, расслабленный! И точно у вас у самих дети. Ведь у вас нет детей и никогда не
будет.
Князь испугался и стал уверять, что я ужасно много служил, что я
буду еще больше служить и что пятьдесят рублей так ничтожно, что он мне, напротив, еще прибавит, потому что он обязан, и что он сам рядился с Татьяной Павловной, но «непростительно все позабыл».
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их дело, и я жду
князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (то
есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а
князья ни при чем. Закон!
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены
князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень может
быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место
будет, потому что в сущности не стоит).
Эта Анна Андреевна
была с детства своего особенною фавориткой
князя (знакомство Версилова с
князем началось ужасно давно).
Я
был так смущен только что происшедшим, что, при входе их, даже не встал, хотя
князь встал им навстречу; а потом подумал, что уж стыдно вставать, и остался на месте.
Главное, я
был сбит тем, что
князь так закричал на меня три минуты назад, и все еще не знал: уходить мне или нет.
Мне положительно
было известно, что
князь очень интересовался судьбой Анны Андреевны и искал ей жениха.
И вот, против всех ожиданий, Версилова, пожав
князю руку и обменявшись с ним какими-то веселыми светскими словечками, необыкновенно любопытно посмотрела на меня и, видя, что я на нее тоже смотрю, вдруг мне с улыбкою поклонилась. Правда, она только что вошла и поклонилась как вошедшая, но улыбка
была до того добрая, что, видимо,
была преднамеренная. И, помню, я испытал необыкновенно приятное ощущение.
— А это… а это — мой милый и юный друг Аркадий Андреевич Дол… — пролепетал
князь, заметив, что она мне поклонилась, а я все сижу, — и вдруг осекся: может, сконфузился, что меня с ней знакомит (то
есть, в сущности, брата с сестрой). Подушка тоже мне поклонилась; но я вдруг преглупо вскипел и вскочил с места: прилив выделанной гордости, совершенно бессмысленной; все от самолюбия.
— Mais… tiens! [Ах, да! (франц.)] — вскричал
было князь, ударив себя пальцем по лбу.
Вопросы этой девицы, бесспорно,
были ненаходчивы, но, однако ж, она таки нашлась, чем замять мою глупую выходку и облегчить смущение
князя, который уж тем временем слушал с веселой улыбкою какое-то веселое нашептыванье ему на ухо Версиловой, — видимо, не обо мне.
— Так вы не знали? — удивилась Версилова. — Olympe!
князь не знал, что Катерина Николаевна сегодня
будет. Мы к ней и ехали, мы думали, она уже с утренним поездом и давно дома. Сейчас только съехались у крыльца: она прямо с дороги и сказала нам пройти к вам, а сама сейчас придет… Да вот и она!
Приданого у ней не
было; надеялись, по обыкновению, на старого
князя.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли
будет, по законам, объявить
князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Андроников, говорят, тогда же вразумил ее и отсоветовал; а впоследствии, когда
князь выздоровел совсем, то и нельзя уже
было воротиться к этой идее; но письмо у Андроникова осталось.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому
князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге,
была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может
быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
— Стало
быть, уж никакой надежды
князьям? — спросила Татьяна Павловна.
— Я всегда сочувствовала вам, Андрей Петрович, и всем вашим, и
была другом дома; но хоть
князья мне и чужие, а мне, ей-Богу, их жаль. Не осердитесь, Андрей Петрович.
— Милый мой, ты чрезвычайно со мной бесцеремонен. Впрочем, до свиданья; насильно мил не
будешь. Я позволю себе только один вопрос: ты действительно хочешь оставить
князя?
— То
есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у
князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив, желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с матерью помогать тебе.
— Женщины? А я эту женщину как раз видел сегодня! Вы, может
быть, именно чтоб шпионить за ней, и хотите меня оставить у
князя?
А в-третьих, и главное, если даже Версилов
был и прав, по каким-нибудь там своим убеждениям, не вызвав
князя и решившись снести пощечину, то по крайней мере он увидит, что
есть существо, до того сильно способное чувствовать его обиду, что принимает ее как за свою, и готовое положить за интересы его даже жизнь свою… несмотря на то что с ним расстается навеки…
— Постой, не кричи, тетка не любит. Скажи ты мне, ведь с этим самым
князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае это
будет уже совершенно новый и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убивая противников на дуэли.
Затем я изложил ему, что тяжба уже выиграна, к тому же ведется не с
князем Сокольским, а с
князьями Сокольскими, так что если убит один
князь, то остаются другие, но что, без сомнения, надо
будет отдалить вызов на срок апелляции (хотя
князья апеллировать и не
будут), но единственно для приличия.
— Документ
есть, а он способен на все. И что ж, вхожу вчера, и первая встреча — ce petit espion, [Этот маленький шпион (франц.).] которого он
князю навязал.
— Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и не espion, потому что это я, я его настояла к
князю поместить, а то он в Москве помешался бы или помер с голоду, — вот как его аттестовали оттуда; и главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему
быть шпионом?
Я пристал к нему, и вот что узнал, к большому моему удивлению: ребенок
был от
князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась
князем еще до Версилова, а
князь «не затруднился принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от себя
князя, «чему, кажется, тот
был рад».
— Про это я ничего не знаю, — заключил Васин. — Лидия Ахмакова умерла недели две спустя после своего разрешения; что тут случилось — не знаю.
Князь, только лишь возвратясь из Парижа, узнал, что
был ребенок, и, кажется, сначала не поверил, что от него… Вообще, эту историю со всех сторон держат в секрете даже до сих пор.
Он, например,
будет вам навязчиво утверждать в таком роде: «Я
князь и происхожу от Рюрика; но почему мне не
быть сапожным подмастерьем, если надо заработывать хлеб, а к другому занятию я не способен?
На вывеске
будет: „Сапожник
князь такой-то“ — даже благородно».
— Да, некоторое время и я.
Князь тоже
был знаком и с Лизаветой Макаровной.
Так болтая и чуть не захлебываясь от моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к моему старику
князю. Признаюсь, эти два дня мне
было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
Замечу еще черту: несмотря на ласковость и простодушие, никогда это лицо не становилось веселым; даже когда
князь хохотал от всего сердца, вы все-таки чувствовали, что настоящей, светлой, легкой веселости как будто никогда не
было в его сердце…
Молодой
князь тотчас повернулся ко мне с удвоенно вежливым выражением лица; но видно
было, что имя мое совсем ему незнакомо.
И вот я должен сообщить вам — я именно и к
князю приехал, чтоб ему сообщить об одном чрезвычайном обстоятельстве: три часа назад, то
есть это ровно в то время, когда они составляли с адвокатом этот акт, явился ко мне уполномоченный Андрея Петровича и передал мне от него вызов… формальный вызов из-за истории в Эмсе…
Я
был совершенно побежден; я видел несомненное прямодушие, которого в высшей степени не ожидал. Да и ничего подобного я не ожидал. Я что-то пробормотал в ответ и прямо протянул ему мои обе руки; он с радостью потряс их в своих руках. Затем отвел
князя и минут с пять говорил с ним в его спальне.
Князь Сережа (то
есть князь Сергей Петрович, так и
буду его называть) привез меня в щегольской пролетке на свою квартиру, и первым делом я удивился великолепию его квартиры.
Впрочем, сюртук мой
был еще не совсем скверен, но, попав к
князю, я вспомнил о предложении Версилова сшить себе платье.