Неточные совпадения
Но объяснить,
кого я встретил, так, заранее, когда никто ничего
не знает, будет пошло; даже, я думаю, и тон этот пошл: дав себе слово уклоняться от литературных красот, я с первой строки впадаю в эти красоты.
Да и сверх того, им было вовсе
не до русской литературы; напротив, по его же словам (он как-то раз расходился), они прятались по углам, поджидали друг друга на лестницах, отскакивали как мячики, с красными лицами, если
кто проходил, и «тиран помещик» трепетал последней поломойки, несмотря на все свое крепостное право.
Я написал
кому следует, через
кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше
не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что»
не поступлю.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди,
не только
не знал меня вовсе, но даже в этом никогда
не раскаивался (
кто знает, может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги
не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Но Версилов и
не ходил ни к
кому, хотя иногда уходил на весь день.
— N'est-ce pas? [
Не правда ли? (франц.)] Cher enfant, истинное остроумие исчезает, чем дальше, тем пуще. Eh, mais… C'est moi qui connaît les femmes! [А между тем… Я-то знаю женщин! (франц.)] Поверь, жизнь всякой женщины, что бы она там ни проповедовала, это — вечное искание,
кому бы подчиниться… так сказать, жажда подчиниться. И заметь себе — без единого исключения.
Я
не про аукцион пишу, я только про себя пишу; у
кого же другого может биться сердце на аукционе?
(Уцелели-таки в моей памяти!) Я решил, что «провалился»: если
кому чего
не надо, так именно этого.
— Помилосердуйте, да ведь это — дрянной старый альбом,
кому он нужен? Футляр в сущности ведь ничего
не стоит, ведь вы же
не продадите никому?
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я
не привык к обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с
кем почти
не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но
не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово
не входить в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб никто
не мог обо мне ничего заключить; главное —
не спорить.
— Да и совсем
не у
кого, — проговорил он тихо и серьезно. Он все время говорил тихо и очень медленно.
— Нынешнее время, — начал он сам, помолчав минуты две и все смотря куда-то в воздух, — нынешнее время — это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто
не задумывается; редко
кто выжил бы себе идею.
Говоря это, я вовсе
не думаю равнять себя с Колумбом, и если
кто выведет это, тому будет стыдно и больше ничего.
Да я сам боюсь, у
кого б
не украсть», — слышал я раз это веселое слово на улице от одного проходимца.
Мало того, еще в Москве, может быть с самого первого дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже
не буду: на это есть жиды да те из русских, у
кого ни ума, ни характера.
Но будь я богат, как Ротшильд, —
кто будет справляться с лицом моим и
не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами?
Вообще, все эти мечты о будущем, все эти гадания — все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто
не прочтет; но если б
кто и прочел, то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и
не вынес ротшильдских миллионов?
Господа, неужели независимость мысли, хотя бы и самая малая, столь тяжела для вас? Блажен,
кто имеет идеал красоты, хотя бы даже ошибочный! Но в свой я верую. Я только
не так изложил его, неумело, азбучно. Через десять лет, конечно, изложил бы лучше. А это сберегу на память.
—
Кто они? Я вас немного
не понимаю.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать:
не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но
кто знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И
кто знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
Особенно я люблю дорогой, спеша, или сам что-нибудь у
кого спросить по делу, или если меня
кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются
не останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
С одною из таких фантазий и пришел я в это утро к Звереву — к Звереву, потому что никого другого
не имел в Петербурге, к
кому бы на этот раз мог обратиться.
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого,
кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже
не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
— Да уж по тому одному
не пойду, что согласись я теперь, что тогда пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас
кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Кто-то схватился за ручку двери и приотворил ее настолько, что можно было разглядеть в коридоре какого-то высокого ростом мужчину, очевидно тоже и меня увидавшего и даже меня уже рассматривавшего, но
не входившего еще в комнату, а продолжавшего, через весь коридор и держась за ручку, разговаривать с хозяйкой.
Я вдруг и неожиданно увидал, что он уж давно знает,
кто я такой, и, может быть, очень многое еще знает.
Не понимаю только, зачем я вдруг покраснел и глупейшим образом смотрел,
не отводя от него глаз. Он видимо торжествовал, он весело смотрел на меня, точно в чем-то хитрейшим образом поймал и уличил меня.
Ну так поверьте же мне, честью клянусь вам, нет этого документа в руках у него, а может быть, и совсем ни у
кого нет; да и
не способен он на такие пронырства, грех вам и подозревать.
Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен до основания; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторого удовольствия при чужом несчастии, то есть когда
кто сломает ногу, потеряет честь, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлого удовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельному ощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли,
не знаю, но какому-то весьма сильному и доброму чувству.
Дав слово Версилову, что письмо это, кроме меня, никому
не будет известно, я почел уже себя
не вправе объявлять о нем
кому бы то ни было.
И никого-то у нас здесь знакомых таких, пойти совсем
не к
кому: „Что с нами будет? — думаю“.
Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь: ни с
кем она, молчаливая такая, так
не говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
— У Столбеевой. Когда мы в Луге жили, я у ней по целым дням сиживала; она и маму у себя принимала и к нам даже ходила. А она ни к
кому почти там
не ходила. Андрею Петровичу она дальняя родственница, и князьям Сокольским родственница: она князю какая-то бабушка.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий,
кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно!
Не люблю я темноты, то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты
не возгордился. Да знаешь ли,
кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
И во-первых, никто бы меня
не узнал,
кто видел меня назад два месяца; по крайней мере снаружи, то есть и узнал бы, но ничего бы
не разобрал.
Все потеряли голову; тут Дума, а главное, тут,
не помню уж
кто именно, но один из самых первых тогдашних вельмож, на которого было возложено.
Впрочем, нет,
не Суворов, и как жаль, что забыл,
кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакий русский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну, догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» — «На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с, потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего.
—
Кто этого
не слышал, и он совершенно даже знает, рассказывая, что ты это наверно уж слышал, но все-таки рассказывает, нарочно воображая, что ты
не слыхал.
Приходило мне тоже на мысль: неужели ему
не к
кому ходить, кроме меня?
Кто лишь чуть-чуть
не глуп, тот
не может жить и
не презирать себя, честен он или бесчестен — это все равно.
— Я
не знаю, в каком смысле вы сказали про масонство, — ответил он, — впрочем, если даже русский князь отрекается от такой идеи, то, разумеется, еще
не наступило ей время. Идея чести и просвещения, как завет всякого,
кто хочет присоединиться к сословию, незамкнутому и обновляемому беспрерывно, — конечно утопия, но почему же невозможная? Если живет эта мысль хотя лишь в немногих головах, то она еще
не погибла, а светит, как огненная точка в глубокой тьме.
— Он солгал. Я —
не мастер давать насмешливые прозвища. Но если
кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и если неправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никто
не смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно, — вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я
не продолжал. — А, наконец!
Я взбежал на лестницу и — на лестнице, перед дверью, весь мой страх пропал. «Ну пускай, — думал я, — поскорей бы только!» Кухарка отворила и с гнусной своей флегмой прогнусила, что Татьяны Павловны нет. «А нет ли другого
кого,
не ждет ли
кто Татьяну Павловну?» — хотел было я спросить, но
не спросил: «лучше сам увижу», и, пробормотав кухарке, что я подожду, сбросил шубу и отворил дверь…
Кто,
кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, — ну что бы вам стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего
не было, — понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас
не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот
кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки
не будет?
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя
кто обшил, тебя
кто кормит, тебе
кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у
кого ты брать
не стыдишься?
Я заметил, что на этих вечерах он хоть и входил иногда со мной вместе рядом, но от меня как-то, в течение вечера, отдалялся и ни с
кем «из своих» меня
не знакомил.
За игорным столом приходилось даже иногда говорить кой с
кем; но раз я попробовал на другой день, тут же в комнатах, раскланяться с одним господчиком, с которым
не только говорил, но даже и смеялся накануне, сидя рядом, и даже две карты ему угадал, и что ж — он совершенно
не узнал меня.
— Милостивый государь, я вас прошу, суйтесь с вашими восторгами к
кому другому, а
не ко мне, — резко закричал полковник. — Я с вами вместе свиней
не пас!
Любопытно то, за
кого эти светские франты почитают друг друга и на каких это основаниях могут они уважать друг друга; ведь этот князь мог же предположить, что Анна Андреевна уже знает о связи его с Лизой, в сущности с ее сестрой, а если
не знает, то когда-нибудь уж наверно узнает; и вот он «
не сомневался в ее решении»!