Неточные совпадения
Но хоть и по-помещичьи началось, а вышло так, да
не так, и, в сущности, все-таки ничего объяснить
нельзя.
Поступив к нему, я тотчас заметил, что в уме старика гнездилось одно тяжелое убеждение — и этого никак
нельзя было
не заметить, — что все-де как-то странно стали смотреть на него в свете, что все будто стали относиться к нему
не так, как прежде, к здоровому; это впечатление
не покидало его даже в самых веселых светских собраниях.
Да зачем я непременно должен любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда
не увижу, которое обо мне знать
не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего
не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего
нельзя себе и представить!
Ответ ясный: потому что ни один из них, несмотря на все их хотенье, все-таки
не до такой степени хочет, чтобы, например, если уж никак
нельзя иначе нажить, то стать даже и нищим; и
не до такой степени упорен, чтобы, даже и став нищим,
не растратить первых же полученных копеек на лишний кусок себе или своему семейству.
Мне
не нужно денег, или, лучше, мне
не деньги нужны; даже и
не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак
нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы!
Жертве, конечно, ничего
нельзя было сделать,
не кричать же ей: свидетелей нет, да и странно как-то жаловаться.
— Нет, ничего, — ответил я. — Особенно хорошо выражение, что женщина — великая власть, хотя
не понимаю, зачем вы связали это с работой? А что
не работать
нельзя, когда денег нет, — сами знаете.
Так и было вплоть, пока
не сломался совсем на работе; починить
нельзя было; умер в больнице.
—
Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб с плеч долой спустить. Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую;
не беспокойся, я знаю конец ее.
— Друг мой, если б я только знал… — протянул Версилов с небрежной улыбкой несколько утомленного человека, — каков, однако, негодяй этот Тушар! Впрочем, я все еще
не теряю надежды, что ты как-нибудь соберешься с силами и все это нам наконец простишь, и мы опять заживем как
нельзя лучше.
Я
не сейчас ведь ответа прошу: я знаю, что на такие вопросы
нельзя давать ответа тотчас же…
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда
нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам
не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется, говорит очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак
нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя
не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
Мне даже казалось, что иначе его и представить
нельзя, и хоть я и в самом деле был рад, что его осрамили, но
не винил его.
— Почему же
нельзя написать? — все еще
не понимал Васин.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а
не к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить
нельзя, как похерив документ совершенно.
— Нет,
не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, —
не можете же вы
не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что…
не знаю… кажется,
не достигшему совершенных лет
нельзя драться, а от него еще
нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему,
не правда ли?
Как, неужели все? Да мне вовсе
не о том было нужно; я ждал другого, главного, хотя совершенно понимал, что и
нельзя было иначе. Я со свечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихоньку от Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Он поглядел было с изумлением, но мигом стушевался.
Но все-таки
нельзя же
не подумать и о мере, потому что тебе теперь именно хочется звонкой жизни, что-нибудь зажечь, что-нибудь раздробить, стать выше всей России, пронестись громовою тучей и оставить всех в страхе и в восхищении, а самому скрыться в Северо-Американские Штаты.
— Сейчас, — сказал ему князь,
не поздоровавшись с ним, и, обратясь к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что до меня, я был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестность Версилова был так ясен (и так удивителен!), что
нельзя было оставить его без радикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опять на диване и развернул лежавшую передо мной книгу.
Видите, голубчик, славный мой папа, — вы позволите мне вас назвать папой, —
не только отцу с сыном, но и всякому
нельзя говорить с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших!
— Я как будто измарался душой, что вам все это пересказал.
Не сердитесь, голубчик, но об женщине, я повторяю это, — об женщине
нельзя сообщать третьему лицу; конфидент
не поймет. Ангел и тот
не поймет. Если женщину уважаешь —
не бери конфидента, если себя уважаешь —
не бери конфидента! Я теперь
не уважаю себя. До свиданья;
не прощу себе…
Было уже восемь часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов
не приходил и
не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока
нельзя было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там
не было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
— Этого я уж
не знаю… что, собственно, тут ему
не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал:
нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Вот потому-то мне и
нельзя одному оставаться,
не правда ли?
— Понимаю, слышал. Вы даже
не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом
нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Я описываю и хочу описать других, а
не себя, а если все сам подвертываюсь, то это — только грустная ошибка, потому что никак
нельзя миновать, как бы я ни желал того.
Версилов заметил только, что и вдвое неприятнее
нельзя уже было сказать против того, что было высказано, а
не то что в десять раз.
— С Макаром-то Ивановичем?
Не поверю: с ним
нельзя ссориться.
Я прямо говорю: это почти
нельзя было вынести без слез, и
не от умиления, а от какого-то странного восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее, как та раскаленная песчаная степь со львами, в которой скиталась святая.
Характер этих рассказов был странный, вернее то, что
не было в них никакого общего характера; нравоучения какого-нибудь или общего направления
нельзя было выжать, разве то, что все более или менее были умилительны.
А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и
не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить
нельзя было, а стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.
Нельзя винить меня за то, что я жадно смотрю кругом себя, чтоб отыскать хоть одного друга, а потому я и
не могла
не обрадоваться другу: тот, кто мог даже в ту ночь, почти замерзая, вспоминать обо мне и повторять одно только мое имя, тот, уж конечно, мне предан.
— Нет, это
нельзя, если такая грязная рубашка, — проговорил надевавший, —
не только
не будет эффекта, но покажется еще грязней. Ведь я тебе сказал, чтоб ты воротнички надел. Я
не умею… вы
не сумеете? — обратился он вдруг ко мне.
— За что же? Ну, спасибо. Послушайте, выпьемте еще бокал. Впрочем, что ж я? вы лучше
не пейте. Это он вам правду сказал, что вам
нельзя больше пить, — мигнул он мне вдруг значительно, — а я все-таки выпью. Мне уж теперь ничего, а я, верите ли, ни в чем себя удержать
не могу. Вот скажите мне, что мне уж больше
не обедать по ресторанам, и я на все готов, чтобы только обедать. О, мы искренно хотим быть честными, уверяю вас, но только мы все откладываем.
Я сидел как ошалелый. Ни с кем другим никогда я бы
не упал до такого глупого разговора. Но тут какая-то сладостная жажда тянула вести его. К тому же Ламберт был так глуп и подл, что стыдиться его
нельзя было.
Вдруг мы как-то сидели рядом одни, и он был очень задумчив, и вдруг он мне: «Ах, Долгорукий, как вы думаете, вот бы теперь жениться; право, когда ж и жениться, как
не теперь; теперь бы самое лучшее время, и, однако, никак
нельзя!» И так он откровенно это сказал.
Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда
не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их — мне милей, чем Россия.
Но я опять, предупреждая ход событий, нахожу нужным разъяснить читателю хотя бы нечто вперед, ибо тут к логическому течению этой истории примешалось так много случайностей, что,
не разъяснив их вперед,
нельзя разобрать.
Но зачем же, спросят, ко мне на квартиру? Зачем перевозить князя в жалкие наши каморки и, может быть, испугать его нашею жалкою обстановкой? Если уж
нельзя было в его дом (так как там разом могли всему помешать), то почему
не на особую «богатую» квартиру, как предлагал Ламберт? Но тут-то и заключался весь риск чрезвычайного шага Анны Андреевны.
— Нет, нет, вместе с Анной Андреевной… Oh, mon cher, у меня в голове какая-то каша… Постой: там, в саке направо, портрет Кати; я сунул его давеча потихоньку, чтоб Анна Андреевна и особенно чтоб эта Настасья Егоровна
не приметили; вынь, ради Бога, поскорее, поосторожнее, смотри, чтоб нас
не застали… Да
нельзя ли насадить на дверь крючок?