Неточные совпадения
Размышления же
могут быть даже очень пошлы, потому что то, что сам ценишь, очень возможно,
не имеет никакой цены на посторонний взгляд.
Иным, по-видимому, это совершенно
было не нужно; да и
не знаю, к какому бы черту это
могло быть хоть кому-нибудь нужно?
Замечу, что мою мать я, вплоть до прошлого года, почти
не знал вовсе; с детства меня отдали в люди, для комфорта Версилова, об чем, впрочем, после; а потому я никак
не могу представить себе, какое у нее
могло быть в то время лицо.
Если она вовсе
не была так хороша собой, то чем
мог в ней прельститься такой человек, как тогдашний Версилов?
В этом я убежден, несмотря на то что ничего
не знаю, и если бы
было противное, то надо бы
было разом низвести всех женщин на степень простых домашних животных и в таком только виде держать их при себе;
может быть, этого очень многим хотелось бы.
Почем знать,
может быть, она полюбила до смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она
не понимала ни звука, тот романс, который он
спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда
не виданное и
не слыханное (а он
был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
В уединении мечтательной и многолетней моей московской жизни она создалась у меня еще с шестого класса гимназии и с тех пор,
может быть, ни на миг
не оставляла меня.
Этот вызов человека, сухого и гордого, ко мне высокомерного и небрежного и который до сих пор, родив меня и бросив в люди,
не только
не знал меня вовсе, но даже в этом никогда
не раскаивался (кто знает,
может быть, о самом существовании моем имел понятие смутное и неточное, так как оказалось потом, что и деньги
не он платил за содержание мое в Москве, а другие), вызов этого человека, говорю я, так вдруг обо мне вспомнившего и удостоившего собственноручным письмом, — этот вызов, прельстив меня, решил мою участь.
Я сказал уже, что он остался в мечтах моих в каком-то сиянии, а потому я
не мог вообразить, как можно
было так постареть и истереться всего только в девять каких-нибудь лет с тех пор: мне тотчас же стало грустно, жалко, стыдно.
Кроме нищеты, стояло нечто безмерно серьезнейшее, —
не говоря уже о том, что все еще
была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов
мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а
может и несколько более тысяч.
Короче, со мной он обращался как с самым зеленым подростком, чего я почти
не мог перенести, хотя и знал, что так
будет.
Прибавлю, что это и решило с первого дня, что я
не грубил ему; даже рад
был, если приводилось его иногда развеселить или развлечь;
не думаю, чтоб признание это
могло положить тень на мое достоинство.
Ее я, конечно, никогда
не видал, да и представить
не мог, как
буду с ней говорить, и
буду ли; но мне представлялось (
может быть, и на достаточных основаниях), что с ее приездом рассеется и мрак, окружавший в моих глазах Версилова.
Твердым я оставаться
не мог:
было ужасно досадно, что с первого же шагу я так малодушен и неловок;
было ужасно любопытно, а главное, противно, — целых три впечатления.
О вероятном прибытии дочери мой князь еще
не знал ничего и предполагал ее возвращение из Москвы разве через неделю. Я же узнал накануне совершенно случайно: проговорилась при мне моей матери Татьяна Павловна, получившая от генеральши письмо. Они хоть и шептались и говорили отдаленными выражениями, но я догадался. Разумеется,
не подслушивал: просто
не мог не слушать, когда увидел, что вдруг, при известии о приезде этой женщины, так взволновалась мать. Версилова дома
не было.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен
был здесь встретить недели три тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь, то по крайней мере
могу быть спокоен, что
не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и
будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Видя, в чем дело, я встал и резко заявил, что
не могу теперь принять деньги, что мне сообщили о жалованье, очевидно, ошибочно или обманом, чтоб я
не отказался от места, и что я слишком теперь понимаю, что мне
не за что получать, потому что никакой службы
не было.
Я и представить
не мог, чтобы можно
было так испугаться, как он, после этих слов моих.
Он как-то вдруг оборвал, раскис и задумался. После потрясений (а потрясения с ним
могли случаться поминутно, Бог знает с чего) он обыкновенно на некоторое время как бы терял здравость рассудка и переставал управлять собой; впрочем, скоро и поправлялся, так что все это
было не вредно. Мы просидели с минуту. Нижняя губа его, очень полная, совсем отвисла… Всего более удивило меня, что он вдруг упомянул про свою дочь, да еще с такою откровенностью. Конечно, я приписал расстройству.
Мысль, что Версилов даже и это пренебрег мне сообщить, чрезвычайно поразила меня. «Стало
быть,
не сказал и матери,
может, никому, — представилось мне тотчас же, — вот характер!»
Вошли две дамы, обе девицы, одна — падчерица одного двоюродного брата покойной жены князя, или что-то в этом роде, воспитанница его, которой он уже выделил приданое и которая (замечу для будущего) и сама
была с деньгами; вторая — Анна Андреевна Версилова, дочь Версилова, старше меня тремя годами, жившая с своим братом у Фанариотовой и которую я видел до этого времени всего только раз в моей жизни, мельком на улице, хотя с братом ее, тоже мельком, уже имел в Москве стычку (очень
может быть, и упомяну об этой стычке впоследствии, если место
будет, потому что в сущности
не стоит).
Особенной интеллекцией
не могла блистать, но только в высшем смысле, потому что хитрость
была видна по глазам.
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом деле плюнули мне в лицо настоящим плевком, то, право, я,
может быть,
не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а
не его.
Правда, я далеко
был не в «скорлупе» и далеко еще
не был свободен; но ведь и шаг я положил сделать лишь в виде пробы — как только, чтоб посмотреть, почти как бы помечтать, а потом уж
не приходить,
может, долго, до самого того времени, когда начнется серьезно.
Я подступил: вещь на вид изящная, но в костяной резьбе, в одном месте,
был изъян. Я только один и подошел смотреть, все молчали; конкурентов
не было. Я бы
мог отстегнуть застежки и вынуть альбом из футляра, чтоб осмотреть вещь, но правом моим
не воспользовался и только махнул дрожащей рукой: «дескать, все равно».
Шаг
был бессмысленный, детская игра, я согласен, но он все-таки совпадал с моею мыслью и
не мог не взволновать меня чрезвычайно глубоко…
Сам он
не стоит описания, и, собственно, в дружеских отношениях я с ним
не был; но в Петербурге его отыскал; он
мог (по разным обстоятельствам, о которых говорить тоже
не стоит) тотчас же сообщить мне адрес одного Крафта, чрезвычайно нужного мне человека, только что тот вернется из Вильно.
Действительно, Крафт
мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я
не трусил, но идти
не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут
была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже
было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Да черт ли мне за дело, свои или
не свои! Я вот разве там свой? Почему они во мне
могут быть уверены?
Я действительно
был в некотором беспокойстве. Конечно, я
не привык к обществу, даже к какому бы ни
было. В гимназии я с товарищами
был на ты, но ни с кем почти
не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но
не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово
не входить в споры и говорить только самое необходимое, так чтоб никто
не мог обо мне ничего заключить; главное —
не спорить.
А между тем спросите, — я бы
не променял моего,
может быть, даже очень пошлого лица, на его лицо, которое казалось мне так привлекательным.
Впрочем, так буквально судить я тогда, вероятно,
не мог; это мне теперь кажется, что я тогда так судил, то
есть уже после события.
Физиономия Васина
не очень поразила меня, хоть я слышал о нем как о чрезмерно умном: белокурый, с светло-серыми большими глазами, лицо очень открытое, но в то же время в нем что-то
было как бы излишне твердое; предчувствовалось мало сообщительности, но взгляд решительно умный, умнее дергачевского, глубже, — умнее всех в комнате; впрочем,
может быть, я теперь все преувеличиваю.
–…второстепенный, которому предназначено послужить лишь материалом для более благородного племени, а
не иметь своей самостоятельной роли в судьбах человечества. Ввиду этого,
может быть и справедливого, своего вывода господин Крафт пришел к заключению, что всякая дальнейшая деятельность всякого русского человека должна
быть этой идеей парализована, так сказать, у всех должны опуститься руки и…
Из всего выходит вопрос, который Крафт понимать
не может, и вот этим и надо заняться, то
есть непониманием Крафта, потому что это феномен.
— Но чем, скажите, вывод Крафта
мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и
не для одной России. И, кроме того, как же Крафт
может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Я представить
не могу положения, чтоб когда-нибудь
было нечего делать!
Может быть, он, собственно, и
не мог внушать сам по себе уважения…
Я твердо
был уверен в себе, что им идею мою
не выдам и
не скажу; но они (то
есть опять-таки они или вроде них)
могли мне сами сказать что-нибудь, отчего я бы сам разочаровался в моей идее, даже и
не заикаясь им про нее.
С замиранием представлял я себе иногда, что когда выскажу кому-нибудь мою идею, то тогда у меня вдруг ничего
не останется, так что я стану похож на всех, а
может быть, и идею брошу; а потому берег и хранил ее и трепетал болтовни.
Я,
может быть, лично и других идей, и захочу служить человечеству, и
буду, и,
может быть, в десять раз больше
буду, чем все проповедники; но только я хочу, чтобы с меня этого никто
не смел требовать, заставлять меня, как господина Крафта; моя полная свобода, если я даже и пальца
не подыму.
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам
не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, —
не думайте, что с моей, потому что я,
может быть, в тысячу раз больше люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
— Вы с меня много спрашиваете. Мне кажется, этот человек способен задать себе огромные требования и,
может быть, их выполнить, — но отчету никому
не отдающий.
— Это верно, это очень верно, это — очень гордый человек! Но чистый ли это человек? Послушайте, что вы думаете о его католичестве? Впрочем, я забыл, что вы,
может быть,
не знаете…
— Я слышал что-то и об этом, но
не знаю, насколько это
могло бы
быть верно, — по-прежнему спокойно и ровно ответил он.
Я крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который все шел впереди, пока я говорил с Васиным. Мы молча дошли до его квартиры; я
не хотел еще и
не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших черт
была деликатность.
Войдя, Крафт
был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он,
может быть, и
не заметил, что я с ним
не разговаривал дорогой.
— Я сам знаю, что я,
может быть, сброд всех самолюбий и больше ничего, — начал я, — но
не прошу прощения.
— Нет,
не имеет. Я небольшой юрист. Адвокат противной стороны, разумеется, знал бы, как этим документом воспользоваться, и извлек бы из него всю пользу; но Алексей Никанорович находил положительно, что это письмо,
будучи предъявлено,
не имело бы большого юридического значения, так что дело Версилова
могло бы
быть все-таки выиграно. Скорее же этот документ представляет, так сказать, дело совести…
— Я удивляюсь, как Марья Ивановна вам
не передала всего сама; она
могла обо всем слышать от покойного Андроникова и, разумеется, слышала и знает,
может быть, больше меня.