Неточные совпадения
Новичок
стоит перед ним молча, косится, если
не трус, и ждет, что-то будет.
Она
не то что управляла, но по соседству надзирала над имением Версилова (в пятьсот душ), и этот надзор, как я слышал,
стоил надзора какого-нибудь управляющего из ученых.
Кроме нищеты,
стояло нечто безмерно серьезнейшее, —
не говоря уже о том, что все еще была надежда выиграть процесс о наследстве, затеянный уже год у Версилова с князьями Сокольскими, и Версилов мог получить в самом ближайшем будущем имение, ценностью в семьдесят, а может и несколько более тысяч.
— Как, как вы сказали? — привязался я, —
не от всякого можно… именно так!
Не всякий
стоит, чтобы на него обращать внимание, — превосходное правило! Именно я в нем нуждаюсь. Я это запишу. Вы, князь, говорите иногда премилые вещи.
— Вы слишком себя мучите. Если находите, что сказали дурно, то
стоит только
не говорить в другой раз; вам еще пятьдесят лет впереди.
Затем, направо, находилась комната Версилова, тесная и узкая, в одно окно; в ней
стоял жалкий письменный стол, на котором валялось несколько неупотребляемых книг и забытых бумаг, а перед столом
не менее жалкое мягкое кресло, со сломанной и поднявшейся вверх углом пружиной, от которой часто стонал Версилов и бранился.
— Представьте себе, — вскипела она тотчас же, — он считает это за подвиг! На коленках, что ли,
стоять перед тобой, что ты раз в жизни вежливость оказал? Да и это ли вежливость! Что ты в угол-то смотришь, входя? Разве я
не знаю, как ты перед нею рвешь и мечешь! Мог бы и мне сказать «здравствуй», я пеленала тебя, я твоя крестная мать.
Всю ночь я был в бреду, а на другой день, в десять часов, уже
стоял у кабинета, но кабинет был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и
не увидел!
«Твое место
не здесь, а там», — указал он мне крошечную комнатку налево из передней, где
стоял простой стол, плетеный стул и клеенчатый диван — точь-в-точь как теперь у меня наверху в светелке.
—
Постой,
не кричи, тетка
не любит. Скажи ты мне, ведь с этим самым князем Сокольским Версилов тягается о наследстве? В таком случае это будет уже совершенно новый и оригинальный способ выигрывать тяжбы — убивая противников на дуэли.
Пусть Ефим, даже и в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой глубине дела лежала такая точка,
стоя на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда
не могли понять.
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; только Лиза никогда
не бывала и, уж конечно, никогда и
не могла быть в таком гневном исступлении, в котором
стояла передо мной эта особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
— Ложь, вздор! — прервал я ее неистово, — вы сейчас называли меня шпионом, о Боже!
Стоит ли
не только шпионить, но даже и жить на свете подле таких, как вы! Великодушный человек кончает самоубийством, Крафт застрелился — из-за идеи, из-за Гекубы… Впрочем, где вам знать про Гекубу!.. А тут — живи между ваших интриг, валандайся около вашей лжи, обманов, подкопов… Довольно!
Она до того побледнела, что
не могла
стоять на ногах и опустилась на диван.
Вскочила это она, кричит благим матом, дрожит: „Пустите, пустите!“ Бросилась к дверям, двери держат, она вопит; тут подскочила давешняя, что приходила к нам, ударила мою Олю два раза в щеку и вытолкнула в дверь: „
Не стоишь, говорит, ты, шкура, в благородном доме быть!“ А другая кричит ей на лестницу: „Ты сама к нам приходила проситься, благо есть нечего, а мы на такую харю и глядеть-то
не стали!“ Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит: „В суд, говорит, на нее, в суд!“ Я молчу: ну что, думаю, тут в суде возьмешь, чем докажешь?
Я
стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня,
не шелохнется… «Только зачем же, думаю, она на стул встала?» — «Оля, — шепчу я, робею сама, — Оля, слышишь ты?» Только вдруг как будто во мне все озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперед, прямо на нее, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я все и
не хочу понимать…
Наконец государю
не понравилось, и действительно: целая гора,
стоит гора на улице, портит улицу: «Чтоб
не было камня!» Ну, сказал, чтоб
не было, — понимаете, что значит «чтоб
не было»?
Вот этот вельможа и слушает: говорят, пятнадцать тысяч будет
стоить,
не меньше, и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратили на серебро).
Только
стоит этот мещанин, как они это сговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут же в коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и
не могут решить; и вдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка
стоит и фальшиво этак улыбается, то есть
не фальшиво, я
не так, а как бы это…
Ну, натурально, как подкопали, камню-то
не на чем
стоять, равновесие-то и покачнулось; а как покачнулось равновесие, они камушек-то с другой стороны уже руками понаперли, этак на ура, по-русски: камень-то и бух в яму!
— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь
стоит, если только
не ошибаюсь, и вовсе
не зарыт в яму…
— Два месяца назад я здесь
стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы
не могли
не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения были основательны: этот документ существует… то есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Постойте, Катерина Николаевна, еще минутку
не говорите, а дайте мне все докончить: я все время, как к вам ходил, все это время подозревал, что вы для того только и ласкали меня, чтоб из меня выпытать это письмо, довести меня до того, чтоб я признался…
Теперь должно все решиться, все объясниться, такое время пришло; но
постойте еще немного,
не говорите, узнайте, как я смотрю сам на все это, именно сейчас, в теперешнюю минуту; прямо говорю: если это и так было, то я
не рассержусь… то есть я хотел сказать —
не обижусь, потому что это так естественно, я ведь понимаю.
Кто, кто, скажите, заставляет вас делать такие признания мне вслух? — вскрикнул я, как опьянелый, — ну что бы вам
стоило встать и в отборнейших выражениях, самым тонким образом доказать мне, как дважды два, что хоть оно и было, но все-таки ничего
не было, — понимаете, как обыкновенно умеют у вас в высшем свете обращаться с правдой?
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где
стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам
не зная как и для чего, и,
не взглянув на нее, быстро вышел.
—
Стоит только предупредить, что желудок мой такого-то кушанья
не выносит, чтоб оно на другой же день и явилось, — вырвалось у него в досаде.
Но кричать и
не надо было: городовой как раз
стоял на углу и сам слышал брань поручика.
Поет в московском трактире соловей, входит купец «ндраву моему
не препятствуй»: «Что
стоит соловей?» — «Сто рублей».
Я ставил
стоя, молча, нахмурясь и стиснув зубы. На третьей же ставке Зерщиков громко объявил zero,
не выходившее весь день. Мне отсчитали сто сорок полуимпериалов золотом. У меня оставалось еще семь ставок, и я стал продолжать, а между тем все кругом меня завертелось и заплясало.
— Извольте принять! — крикнул он, весь багровый от гнева, — я
не обязан
стоять над вами; а то после скажете, что
не получили. Сосчитайте.
—
Стой,
стой! — обхватил я ее, посадил опять и сел подле нее,
не отнимая руки.
—
Стой, Лиза, это — глупый вопрос, и ты смеешься; смейся, но ведь невозможно же
не удивляться: ты и он — вы такие противоположности!
Тут они меня схватили и удержали: один слуга набросил на меня шубу, другой подал шляпу, и — я уж
не помню, что они тут говорили; они что-то говорили, а я
стоял и их слушал, ничего
не понимая.
Он быстрыми и большими шагами вышел из комнаты. Версилов
не провожал его. Он
стоял, глядел на меня рассеянно и как бы меня
не замечая; вдруг он улыбнулся, тряхнул волосами и, взяв шляпу, направился тоже к дверям. Я схватил его за руку.
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он
постоял надо мной и спросил, кушал ли я. Я только махнул рукой. Однако спустя час он принес мне чаю, и я с жадностью выпил большую чашку. Потом я осведомился, который час. Было половина девятого, и я даже
не удивился, что сижу уже пять часов.
— Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, —
постой, я тебе! Спать
не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался с головой.
«
Постой, говорит, старик, покажу я тебе дело удивительное, потому ты сего еще никогда
не видывал.
— Да и прыткий, ух какой, — улыбнулся опять старик, обращаясь к доктору, — и в речь
не даешься; ты погоди, дай сказать: лягу, голубчик, слышал, а по-нашему это вот что: «Коли ляжешь, так, пожалуй, уж и
не встанешь», — вот что, друг, у меня за хребтом
стоит.
Все закричали, зарадовались, а солдат, как
стоял, так ни с места, точно в столб обратился,
не понимает ничего;
не понял ничего и из того, что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю.
Возопила мать со птенцами, выгнал сирот из дому, и
не по злобе токмо, а и сам
не знает иной раз человек, по какому побуждению
стоит на своем.
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт
стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель
не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был целый план; ждали только моей помощи, то есть самого документа.
— Как
не желать? но
не очень. Мне почти ничего
не надо, ни рубля сверх. Я в золотом платье и я как есть — это все равно; золотое платье ничего
не прибавит Васину. Куски
не соблазняют меня: могут ли места или почести
стоить того места, которого я
стою?
—
Постойте! — проговорил он вдруг, умолкая и подымая кверху палец, —
постойте, это… это… если только
не ошибусь… это — штуки-с!.. — пробормотал он с улыбкою маньяка, — и значит, что…
Но он
не успел ответить, да и вряд ли бы что ответил, потому что
стоял передо мной как истукан все с тою же болезненною улыбкой и неподвижным взглядом; но вдруг отворилась дверь, и вошла Лиза. Она почти обмерла, увидев нас вместе.
— Но-но-но, тубо! — крикнул он на нее, как на собачонку. — Видишь, Аркадий: нас сегодня несколько парней сговорились пообедать у татар. Я уж тебя
не выпущу, поезжай с нами. Пообедаем; я этих тотчас же в шею — и тогда наболтаемся. Да входи, входи! Мы ведь сейчас и выходим, минутку только
постоять…
И вот раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами,
стоит и смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе, как будто перед какой-то загадкой, потому что и то, и другое, ведь как загадка — солнце, как мысль Божия, а собор, как мысль человеческая…
не правда ли?
— Так уж я хочу-с, — отрезал Семен Сидорович и, взяв шляпу,
не простившись ни с кем, пошел один из залы. Ламберт бросил деньги слуге и торопливо выбежал вслед за ним, даже позабыв в своем смущении обо мне. Мы с Тришатовым вышли после всех. Андреев как верста
стоял у подъезда и ждал Тришатова.
— Ламберт, ты — мерзавец, ты — проклятый! — вскричал я, вдруг как-то сообразив и затрепетав. — Я видел все это во сне, ты
стоял и Анна Андреевна… О, ты — проклятый! Неужели ты думал, что я — такой подлец? Я ведь и видел потому во сне, что так и знал, что ты это скажешь. И наконец, все это
не может быть так просто, чтоб ты мне про все это так прямо и просто говорил!
Там
стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к сердцу. Макар Иванович сидел, по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он
не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть. Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.