Неточные совпадения
По крайней мере с
тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я
помню, однажды промямлил как-то странно: что мать моя
была одна такая особа из незащищенных, которую
не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому
не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься…
Объяснить разве можно
тем, что сделала она
не помня себя,
то есть не в
том смысле, как уверяют теперь адвокаты про своих убийц и воров, а под
тем сильным впечатлением, которое, при известном простодушии жертвы, овладевает фатально и трагически.
Я написал кому следует, через кого следует в Петербург, чтобы меня окончательно оставили в покое, денег на содержание мое больше
не присылали и, если возможно, чтоб забыли меня вовсе (
то есть, разумеется, в случае, если меня сколько-нибудь
помнили), и, наконец, что в университет я «ни за что»
не поступлю.
Я содрогнулся внутри себя. Конечно, все это
была случайность: он ничего
не знал и говорил совсем
не о
том, хоть и
помянул Ротшильда; но как он мог так верно определить мои чувства: порвать с ними и удалиться? Он все предугадал и наперед хотел засалить своим цинизмом трагизм факта. Что злился он ужасно, в
том не было никакого сомнения.
Представь себе, мне вообразилось, что он меня боится,
то есть моего крепостного права, и,
помню, я всеми силами старался его ободрить; я его уговаривал, ничего
не опасаясь, высказать все его желания, и даже со всевозможною критикой.
Он еще
не успел и сесть, как мне вдруг померещилось, что это, должно
быть, отчим Васина, некий господин Стебельков, о котором я уже что-то слышал, но до
того мельком, что никак бы
не мог сказать, что именно:
помнил только, что что-то нехорошее.
Я громко удивился
тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его),
не снял копии,
тем более что
было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так
помнит, притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет.
Не описываю поднявшейся суматохи; такая история
была здесь совершенною новостью. У Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него
тем славилась. Но я
не помнил себя. Среди шума и криков вдруг послышался голос Зерщикова...
Я
не помню даже времени в целой жизни моей, когда бы я
был полон более надменных ощущений, как в
те первые дни моего выздоровления,
то есть когда валялась соломинка на постели.
В первый раз молодой Версилов приезжал с сестрой, с Анной Андреевной, когда я
был болен; про это я слишком хорошо
помнил, равно и
то, что Анна Андреевна уже закинула мне вчера удивительное словечко, что, может
быть, старый князь остановится на моей квартире… но все это
было так сбито и так уродливо, что я почти ничего
не мог на этот счет придумать.
—
Не сяду,
не сяду; а
то, что вы рады мне,
буду помнить. Э, Долгорукий, что других обманывать: я сознательно, своей волей согласился на всякую скверность и на такую низость, что стыдно и произнести у вас. Мы теперь у рябого… Прощайте. Я
не стою, чтоб сесть у вас.
Они сидели друг против друга за
тем же столом, за которым мы с ним вчера
пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Она
была в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала. Может
быть, в ней и видна
была некоторая робость. Он же
был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего
не понимал.
Помню, она вдруг спросила...
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен
помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые
будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои
будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только я, право, боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда
не услышишь.
Стрельцы в
то время хотя уж
не были настоящими, допетровскими стрельцами, однако кой-что еще
помнили.
Но, с другой стороны,
не видим ли мы, что народы самые образованные наипаче [Наипа́че (церковно-славянск.) — наиболее.] почитают себя счастливыми в воскресные и праздничные дни,
то есть тогда, когда начальники
мнят себя от писания законов свободными?
Когда мы
мним, что счастию нашему нет пределов, что мудрые законы
не про нас писаны, а действию немудрых мы
не подлежим, тогда являются на помощь законы средние, которых роль в
том и заключается, чтоб напоминать живущим, что несть на земле дыхания, для которого
не было бы своевременно написано хотя какого-нибудь закона.
В прошлом году, зимой —
не помню, какого числа и месяца, —
быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою
то в
ту,
то в другую сторону мерно помавающим.