Неточные совпадения
Но Версилов и
не ходил ни к кому, хотя иногда
уходил на весь день.
Уходишь злой и клянешься, что завтра это уже
не повторится, но завтра опять то же самое.
Главное, я был сбит тем, что князь так закричал на меня три минуты назад, и все еще
не знал:
уходить мне или нет.
Ощущение было вроде как перед игорным столом в тот момент, когда вы еще
не поставили карту, но подошли с тем, что хотите поставить: «захочу поставлю, захочу
уйду — моя воля».
Осталось за мной. Я тотчас же вынул деньги, заплатил, схватил альбом и
ушел в угол комнаты; там вынул его из футляра и лихорадочно, наскоро, стал разглядывать:
не считая футляра, это была самая дрянная вещь в мире — альбомчик в размер листа почтовой бумаги малого формата, тоненький, с золотым истершимся обрезом, точь-в-точь такой, как заводились в старину у только что вышедших из института девиц. Тушью и красками нарисованы были храмы на горе, амуры, пруд с плавающими лебедями; были стишки...
— Сделайте одолжение, — прибавила тотчас же довольно миловидная молоденькая женщина, очень скромно одетая, и, слегка поклонившись мне, тотчас же вышла. Это была жена его, и, кажется, по виду она тоже спорила, а
ушла теперь кормить ребенка. Но в комнате оставались еще две дамы — одна очень небольшого роста, лет двадцати, в черном платьице и тоже
не из дурных, а другая лет тридцати, сухая и востроглазая. Они сидели, очень слушали, но в разговор
не вступали.
Меня самого оскорбляли, и больно, — я
уходил оскорбленный и потом вдруг говорил себе: «Э, я низок, а все-таки у меня „идея“, и они
не знают об этом».
В виде гарантии я давал ему слово, что если он
не захочет моих условий, то есть трех тысяч, вольной (ему и жене, разумеется) и вояжа на все четыре стороны (без жены, разумеется), — то пусть скажет прямо, и я тотчас же дам ему вольную, отпущу ему жену, награжу их обоих, кажется теми же тремя тысячами, и уж
не они от меня
уйдут на все четыре стороны, а я сам от них уеду на три года в Италию, один-одинехонек.
— Однако вижу, что ты чрезвычайно далеко
уйдешь по новой своей дороге. Уж
не это ли «твоя идея»? Продолжай, мой друг, ты имеешь несомненные способности по сыскной части. Дан талант, так надо усовершенствовать.
Я был у ней доселе всего лишь один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное,
ушел через минуту, даже и
не присев, а она и
не попросила.
Я решил в душе высидеть, замирая, пока Татьяна Павловна выпроводит гостью (если на мое счастье сама
не войдет раньше зачем-нибудь в спальню), а потом, как
уйдет Ахмакова, пусть тогда мы хоть подеремся с Татьяной Павловной!..
Версилов, говорит, это точь-в-точь как генералы здешние, которых в газетах описывают; разоденется генерал во все ордена и пойдет по всем гувернанткам, что в газетах публикуются, и ходит и что надо находит; а коли
не найдет чего надо, посидит, поговорит, наобещает с три короба и
уйдет, — все-таки развлечение себе доставил».
Мамы уже
не было у хозяйки, она
ушла и увела с собой и соседку.
Трогало меня иногда очень, что он, входя по вечерам, почти каждый раз как будто робел, отворяя дверь, и в первую минуту всегда с странным беспокойством заглядывал мне в глаза: «
не помешаю ли, дескать? скажи — я
уйду».
— Пожалуйста, без ваших хитростей и без пальцев, и главное — без всяких аллегорий, а прямо к делу,
не то я сейчас
уйду! — крикнул я опять в гневе.
Да и сказано было так мельком, небрежно, спокойно и после весьма скучного сеанса, потому что во все время, как я у ней был вчера, я почему-то был как сбитый с толку: сидел, мямлил и
не знал, что сказать, злился и робел ужасно, а она куда-то собиралась, как вышло после, и видимо была рада, когда я стал
уходить.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если
не хотите, то
уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Оставьте об этом и никогда
не говорите мне об… этом человеке… — прибавила она горячо и с сильною настойчивостью. — Но довольно; пора. (Она встала, чтоб
уходить.) — Что ж, прощаете вы меня или нет? — проговорила она, явно смотря на меня.
— Что у меня
не глаза, а вместо глаз два микроскопа, и что я каждую муху преувеличиваю в верблюда! Нет-с, тут
не верблюд!.. Как, вы
уходите?
— Крафт мне рассказал его содержание и даже показал мне его… Прощайте! Когда я бывал у вас в кабинете, то робел при вас, а когда вы
уходили, я готов был броситься и целовать то место на полу, где стояла ваша нога… — проговорил я вдруг безотчетно, сам
не зная как и для чего, и,
не взглянув на нее, быстро вышел.
— Ну, довольно же, довольно! — восклицал я, — я
не протестую, берите! Князь… где же князь и Дарзан?
Ушли? Господа, вы
не видали, куда
ушли князь и Дарзан? — и, подхватив наконец все мои деньги, а несколько полуимпериалов так и
не успев засунуть в карман и держа в горсти, я пустился догонять князя и Дарзана. Читатель, кажется, видит, что я
не щажу себя и припоминаю в эту минуту всего себя тогдашнего, до последней гадости, чтоб было понятно, что потом могло выйти.
Я ничего ровно
не ответил утвердительно, но прикинулся, что обдумываю, и «обещал подумать», а затем поскорее
ушел. Дела усложнялись; я полетел к Васину и как раз застал его дома.
— Мама, родная, неужто вам можно оставаться? Пойдемте сейчас, я вас укрою, я буду работать для вас как каторжный, для вас и для Лизы… Бросимте их всех, всех и
уйдем. Будем одни. Мама, помните, как вы ко мне к Тушару приходили и как я вас признать
не хотел?
А я соскочу вниз и
уйду; даже и бежать
не надо, потому что долго еще
не заметят…» Так я это все рассудил и — вдруг совсем решился.
Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек, только что она
уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброго чувства
не было к ней в моем сердце.
Она наконец
ушла. Апельсины и пряники поели еще до моего прихода сенаторские и графские дети, а четыре двугривенных у меня тотчас же отнял Ламберт; на них накупили они в кондитерской пирожков и шоколаду и даже меня
не попотчевали.
Идея, то есть чувство, состояла опять лишь в том (как и тысячу раз прежде), чтоб
уйти от них совсем, но уже непременно
уйти, а
не так, как прежде, когда я тысячу раз задавал себе эту же тему и все
не мог исполнить.
Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и уже настоящей,
не зависимой ни от кого из них и в целом мире; а я-то уже чуть было
не примирился со всем на свете!
— «Ну, так и
не приду к тебе», — оторвала она и
ушла.
Она выговорила это скороговоркой, покраснев, и хотела было поскорее
уйти, потому что тоже страх как
не любила размазывать чувства и на этот счет была вся в меня, то есть застенчива и целомудренна; к тому же, разумеется,
не хотела бы начинать со мной на тему о Макаре Ивановиче; довольно было и того, что мы могли сказать, обменявшись взглядами.
— Если вы с сплетнями, — вскричал я вдруг,
не вытерпев, — то знайте, что я ни во что
не мешаюсь, я решился бросить… все, всех, мне все равно — я
уйду!..
О, я уже
не в силах
уйти теперь ни за что!
На другой день я вышел из дому, хоть и в десять часов дня, но изо всех сил постарался
уйти потихоньку,
не простившись и
не сказавшись; так сказать, ускользнул.
— Я
не понимаю! — строго и важно произнес он, видя, что я встаю
уходить.
— Нет,
не пойду. Слушай, Ламберт, у меня есть «идея». Если
не удастся и
не женюсь, то я
уйду в идею; а у тебя нет идеи.
Он теперь один, он
не может быть все там, и наверно
ушел куда-нибудь один: отыщите его скорей, непременно скорей, бегите к нему, покажите, что вы — любящий сын его, докажите, что вы — милый, добрый мальчик, мой студент, которого я…
Твой чиновник врал мне Бог знает что; но тебя
не было, и я
ушел, даже забыв попросить передать тебе, чтоб ты немедля ко мне прибежал — и что же? я все-таки шел в непоколебимой уверенности, что судьба
не может
не послать тебя теперь, когда ты мне всего нужнее, и вот ты первый и встречаешься!
Русская женщина все разом отдает, коль полюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать
не умеют, про запас
не прячут, и красота их быстро
уходит в того, кого любят.
Сказав это, он вдруг
ушел; я же остался, стоя на месте и до того в смущении, что
не решился воротить его. Выражение «документ» особенно потрясло меня: от кого же бы он узнал, и в таких точных выражениях, как
не от Ламберта? Я воротился домой в большом смущении. Да и как же могло случиться, мелькнуло во мне вдруг, чтоб такое «двухлетнее наваждение» исчезло как сон, как чад, как видение?
В десять часов, только что я собрался
уходить, — к нему, разумеется, — появилась Настасья Егоровна. Я радостно спросил ее: «
Не от него ли?» — и с досадой услышал, что вовсе
не от него, а от Анны Андреевны и что она, Настасья Егоровна, «чем свет
ушла с квартиры».
— А вы ничего
не прикажете,
уходя?
Дома Версилова
не оказалось, и
ушел он действительно чем свет. «Конечно — к маме», — стоял я упорно на своем. Няньку, довольно глупую бабу, я
не расспрашивал, а кроме нее, в квартире никого
не было. Я побежал к маме и, признаюсь, в таком беспокойстве, что на полдороге схватил извозчика. У мамы его со вчерашнего вечера
не было. С мамой были лишь Татьяна Павловна и Лиза. Лиза, только что я вошел, стала собираться
уходить.
От Анны Андреевны я домой
не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и
ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Я велел лакею о себе доложить, и, кажется, в немного гордых выражениях: по крайней мере,
уходя докладывать, он посмотрел на меня странно, мне показалось, даже
не так почтительно, как бы следовало.
Минута прошла. Странное это ощущение, когда решаешься и
не можешь решиться. «
Уйти или нет,
уйти или нет?» — повторял я каждую секунду почти в ознобе; вдруг показался уходивший докладывать слуга. В руках у него, между пальцами, болтались четыре красных кредитки, сорок рублей.
Я остался, она
ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что я подслушиваю, подслушиваю чужую тайну, но я остался. Еще бы
не остаться — а двойник? Ведь уж он разбил в моих глазах образ?
— «От вас угроз», то есть — от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего
не сделаю,
не бойтесь,
уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли — мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь
не рассердить меня, чтобы
не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда
не мог
не заметить. Но я и сам ни за что уже
не мог
уйти; я все пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть
не расплакался.
Но в комнате Ламберта уже
не оказалось: он
ушел.
И дерзкий молодой человек осмелился даже обхватить меня одной рукой за плечо, что было уже верхом фамильярности. Я отстранился, но, сконфузившись, предпочел скорее
уйти,
не сказав ни слова. Войдя к себе, я сел на кровать в раздумье и в волнении. Интрига душила меня, но
не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. Я вдруг почувствовал, что и она мне тоже дорога и что положение ее ужасно.