Неточные совпадения
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая,
то есть мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет
перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без
того не был неправоспособен,
как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
А человеку, который приехал с «Антоном Горемыкой», разрушать, на основании помещичьего права, святость брака, хотя и своего дворового, было бы очень зазорно
перед самим собою, потому что, повторяю, про этого «Антона Горемыку» он еще не далее
как несколько месяцев
тому назад,
то есть двадцать лет спустя, говорил чрезвычайно серьезно.
Вопросов я наставил много, но есть один самый важный, который, замечу, я не осмелился прямо задать моей матери, несмотря на
то что так близко сошелся с нею прошлого года и, сверх
того,
как грубый и неблагодарный щенок, считающий, что
перед ним виноваты, не церемонился с нею вовсе.
Но мать, сестра, Татьяна Павловна и все семейство покойного Андроникова (одного месяца три
перед тем умершего начальника отделения и с
тем вместе заправлявшего делами Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели
перед ним,
как перед фетишем.
— Совершенно верно, великолепно! — вскричал я в восхищении. В другое время мы бы тотчас же пустились в философские размышления на эту
тему, на целый час, но вдруг меня
как будто что-то укусило, и я весь покраснел. Мне представилось, что я, похвалами его бонмо, подлещаюсь к нему
перед деньгами и что он непременно это подумает, когда я начну просить. Я нарочно упоминаю теперь об этом.
Ощущение было вроде
как перед игорным столом в
тот момент, когда вы еще не поставили карту, но подошли с
тем, что хотите поставить: «захочу поставлю, захочу уйду — моя воля».
— Господи! Это все так и было, — сплеснула мать руками, — и голубочка
того как есть помню. Ты
перед самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубок, голубок!»
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета,
как поступить, — единственно с
тою целью, чтобы он увидал при этом,
какой я сам благороднейший и бескорыстнейший человек, а стало быть, чтоб и отмстить ему
тем самым за вчерашнее мое
перед ним принижение.
—
Как не знать. Крафт третьего дня для
того и повел меня к себе… от
тех господ, чтоб
передать мне это письмо, а я вчера
передал Версилову.
— Милый ты мой, он меня целый час
перед тобой веселил. Этот камень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но
как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме
того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
Видение шведского короля — это уж у них, кажется, устарело; но в моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом, точно так же,
как и о
том, что в начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях
перед сенаторами.
А собственно о подробностях и
какими словами она выражалась,
то не сумею тебе
передать, мой друг.
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна!
Как раз справилась
перед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера
передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме
того, я глубоко виноват
перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы,
как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с
тем, чтоб сделать ей предложение, а не отказываться.
— Вы все говорите «тайну»; что такое «восполнивши тайну свою»? — спросил я и оглянулся на дверь. Я рад был, что мы одни и что кругом стояла невозмутимая тишина. Солнце ярко светило в окно
перед закатом. Он говорил несколько высокопарно и неточно, но очень искренно и с каким-то сильным возбуждением, точно и в самом деле был так рад моему приходу. Но я заметил в нем несомненно лихорадочное состояние, и даже сильное. Я тоже был больной, тоже в лихорадке, с
той минуты,
как вошел к нему.
Когда Версилов
передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком,
то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека,
как он, и что он смотрит на него
как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только мамы.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком стали
перед ним на коленки — научила она их
перед тем, и ручки
перед собой ладошками
как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
Сбежал он вниз к воде, люди видели, сплеснул руками, у самого
того места, где паром пристает, да ужаснулся, что ли,
перед водой — стал
как вкопанный.
Да я
перед сиротками моими
какой грех приму!» Склонил и архимандрита, подул и
тот в ухо: «Ты, говорит, в нем нового человека воззвать можешь».
Раз она поблагодарила его за
то, что он постоянно ко мне благодушен и, будучи так выше меня по уму, разговаривает со мной
как с ровней (
то есть
передала ему мои же слова).
— Короче сказать (он уже десять раз
перед тем употребил слово «короче сказать»), короче сказать, — заключил он, — если я вас, Аркадий Макарович, потревожил и так настоятельно позвал вчера через Лизу,
то хоть это и пожар, но так
как сущность решения должна быть чрезвычайная и окончательная,
то мы…
Он сел, но на него нашел
как бы столбняк. Казалось, известие о
том, что Лиза мне ничего не
передала, просто придавило его. Он быстро вдруг заговорил и замахал руками, но опять ужасно трудно было понять.
Он осекся и опять уставился в меня с
теми же вытаращенными глазами и с
тою же длинною, судорожною, бессмысленно-вопрошающей улыбкой, раздвигавшейся все более и более. Лицо его постепенно бледнело. Что-то вдруг
как бы сотрясло меня: я вспомнил вчерашний взгляд Версилова, когда он
передавал мне об аресте Васина.
Тот, точно так же
как на лестнице, вытянул
перед ней шею, пока
та повязывала.
И вот раз закатывается солнце, и этот ребенок на паперти собора, вся облитая последними лучами, стоит и смотрит на закат с тихим задумчивым созерцанием в детской душе, удивленной душе,
как будто
перед какой-то загадкой, потому что и
то, и другое, ведь
как загадка — солнце,
как мысль Божия, а собор,
как мысль человеческая… не правда ли?
Я должен здесь признаться в одной глупости (так
как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред
тем хотел жениться —
то есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже
перед тем мечтал о
том,
как хорошо бы жениться —
то есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
— Давно. Я его никогда не видала, но в жизни моей он тоже играл роль. Мне много
передавал о нем в свое время
тот человек, которого я боюсь. Вы знаете —
какой человек.
— Ну вот еще! Но довольно, довольно! я вам прощаю, только перестаньте об этом, — махнула она опять рукой, уже с видимым нетерпением. — Я — сама мечтательница, и если б вы знали, к
каким средствам в мечтах прибегаю в минуты, когда во мне удержу нет! Довольно, вы меня все сбиваете. Я очень рада, что Татьяна Павловна ушла; мне очень хотелось вас видеть, а при ней нельзя было бы так,
как теперь, говорить. Мне кажется, я
перед вами виновата в
том, что тогда случилось. Да? Ведь да?
Так
как мы проговорили тогда весь вечер и просидели до ночи,
то я и не привожу всех речей, но
передам лишь
то, что объяснило мне наконец один загадочный пункт в его жизни.
Оно было невелико, но написано до
того прямо и искренно, что я, читая,
как будто видел ее самое
перед собою и слышал ее слова.
Таким образом, на этом поле пока и шла битва: обе соперницы
как бы соперничали одна
перед другой в деликатности и терпении, и князь в конце концов уже не знал, которой из них более удивляться, и, по обыкновению всех слабых, но нежных сердцем людей, кончил
тем, что начал страдать и винить во всем одного себя.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился
передать письмо, например, Катерине Николаевне,
то не иначе
как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая
перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у тебя в самом деле что-то есть… документы… одним словом — если у тебя есть что мне сказать,
то не говори; ради Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем…
как можно дольше не говори…
Надобно
передать, что она еще с утра посылала к Ламберту, затем послала к нему еще раз, и так
как Ламберта все не оказывалось дома,
то послала наконец своего брата искать его.
Обо всем же
том, что произойдет со мной завтра здесь,
как меня поставят
перед начальством и что со мной сделают, — я почти и думать забыл.