— Друг мой, я готов за это тысячу раз
просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
Неточные совпадения
Никогда ни о чем не
просил; зато раз года в три непременно являлся домой на побывку и останавливался прямо
у матери, которая, всегда так приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова.
В комнате, даже слишком небольшой, было человек семь, а с дамами человек десять. Дергачеву было двадцать пять лет, и он был женат.
У жены была сестра и еще родственница; они тоже жили
у Дергачева. Комната была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и
попросил садиться.
Я был
у ней доселе всего лишь один раз, в начале моего приезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передав порученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не
попросила.
— О, вернулся еще вчера, я сейчас
у него была… Я именно и пришла к вам в такой тревоге,
у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас
попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут? Пожалуй, опять в чьи-нибудь опасные руки попадут? Я вашего совета прибежала спросить.
На мой настойчивый вопрос он сознался, что
у него есть и теперь занятие — счеты, и я с жаром
попросил его со мной не церемониться.
— Ну, я
у вас
прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..
— Татьяны Павловны! Ведь я же вас
просила вчера передать, что буду
у ней в три часа?
— О, напротив, самый серьезный вопрос, и не вопрос, а почти, так сказать, запрос, и очевидно для самых чрезвычайных и категорических причин. Не будешь ли
у ней? Не узнаешь ли чего? Я бы тебя даже
просил, видишь ли…
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру, то
у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец
попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Он меня нарочно прислал и
просил передать, что «нуждается» в тебе, что ему много надо сказать тебе, а
у тебя здесь, на этой квартире, будет неловко.
— Слушайте, — вскричал я вдруг, — тут нечего разговаривать;
у вас один-единственный путь спасения; идите к князю Николаю Ивановичу, возьмите
у него десять тысяч,
попросите, не открывая ничего, призовите потом этих двух мошенников, разделайтесь окончательно и выкупите назад ваши записки… и дело с концом! Все дело с концом, и ступайте пахать! Прочь фантазии, и доверьтесь жизни!
— И неужели же вы могли подумать, — гордо и заносчиво вскинул он вдруг на меня глаза, — что я, я способен ехать теперь, после такого сообщения, к князю Николаю Ивановичу и
у него
просить денег!
У него, жениха той невесты, которая мне только что отказала, — какое нищенство, какое лакейство! Нет, теперь все погибло, и если помощь этого старика была моей последней надеждой, то пусть гибнет и эта надежда!
Я
попросил его перейти к делу; все дело, как я и предугадал вполне, заключалось лишь в том, чтоб склонить и уговорить князя ехать
просить окончательной помощи
у князя Николая Ивановича. «Не то ведь ему очень, очень плохо может быть, и не по моей уж воле; так иль не так?»
— Да, тот;
у меня теперь ни копейки. Так не умеете? В таком случае надо будет
попросить Альфонсинку.
— Да,
у меня есть характер, побольше, чем
у тебя, потому что ты в рабстве
у первого встречного. Ты нас осрамил, ты
у поляков, как лакей, прощения
просил. Знать, тебя часто били в трактирах?
Я еще раз
прошу вспомнить, что
у меня несколько звенело в голове; если б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой лавке, в задней комнате, действительно можно было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной, грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на меня; но мне было досадно.
Я слишком это поняла, но уже было поздно; о да, я сама была тогда виновата: мне надо было вас позвать тогда же и вас успокоить, но мне стало досадно; и я
попросила не принимать вас в дом; вот и вышла та сцена
у подъезда, а потом та ночь.
— Он
просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, а впрочем, не
просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, я только в глазах его все прочитала. Ах, Боже мой, да чего же больше: ведь ездил же он в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься
у ней жениться на падчерице madame Ахмаковой? Ведь это очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своим уполномоченным и конфидентом.
У меня сердце сжалось до боли, когда я услышал такие слова. Эта наивно унизительная просьба была тем жалчее, тем сильнее пронзала сердце, что была так обнаженна и невозможна. Да, конечно, он
просил милостыню! Ну мог ли он думать, что она согласится? Меж тем он унижался до пробы: он попробовал
попросить! Эту последнюю степень упадка духа было невыносимо видеть. Все черты лица ее как бы вдруг исказились от боли; но прежде чем она успела сказать слово, он вдруг опомнился.
— Несчастия выйдут — это наверно…
у меня кружится голова. Довольно мне с вами: я решился — и кончено. Только, ради Бога,
прошу вас — не приводите ко мне вашего брата.
— Нет, нет, она сейчас тут будет и
просила меня
у вас посидеть.