Неточные совпадения
Итак, мог же, стало быть, этот молодой человек иметь в себе столько
самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и,
главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
Я так и прописываю это слово: «уйти в свою идею», потому что это выражение может обозначить почти всю мою
главную мысль — то
самое, для чего я живу на свете.
Я и до нее жил в мечтах, жил с
самого детства в мечтательном царстве известного оттенка; но с появлением этой
главной и все поглотившей во мне идеи мечты мои скрепились и разом отлились в известную форму: из глупых сделались разумными.
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в сердце, а
главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что я даже не спал по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые я
сам себе наставил.
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры и говорить только
самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить;
главное — не спорить.
Уединение —
главное: я ужасно не любил до
самой последней минуты никаких сношений и ассоциаций с людьми; говоря вообще, начать «идею» я непременно положил один, это sine qua.
Короче, я прямо вывожу, что, имея в уме нечто неподвижное, всегдашнее, сильное, которым страшно занят, — как бы удаляешься тем
самым от всего мира в пустыню, и все, что случается, проходит лишь вскользь, мимо
главного.
— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где я рос, кажется, до шести — или семилетнего моего возраста, и,
главное, были ли вы в этой деревне в
самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится, что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, да откладывал; теперь время пришло.
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что
само собою уже клевета, ты тем
самым разоблачал тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд перед первою встречною грязью.
Пусть Ефим, даже и в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в
самой глубине дела лежала такая точка, стоя на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и,
главное, чего они никогда не могли понять.
И
главное,
сам знал про это; именно: стоило только отдать письмо
самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть так и делает: вот решение.
Люди, любящие эту затхлую чистоту, а
главное, угодливую почтительность хозяек, —
сами подозрительны.
— Да, какой-то дурачок, что, впрочем, не мешает ему стать мерзавцем. Я только была в досаде, а то бы умерла вчера со смеху: побледнел, подбежал, расшаркивается, по-французски заговорил. А в Москве Марья Ивановна меня о нем, как о гении, уверяла. Что несчастное письмо это цело и где-то находится в
самом опасном месте — это я,
главное, по лицу этой Марьи Ивановны заключила.
«Скажет и сделает — вот ведь
главное, — прибавил Васин, — а между тем тут совсем не сила убеждения, а лишь одна
самая легкомысленная впечатлительность.
Точно до сих пор все мои намерения и приготовления были в шутку, а только «теперь вдруг и,
главное, внезапно, все началось уже в
самом деле».
Главное, господин Версилов погорячился и — излишне поторопился; ведь он
сам же сказал давеча, что мог бы отложить на целую неделю…
Главное, мне странно было, что он не только не улыбнулся, но даже
самого маленького вида не показал в этом смысле, когда я давеча прямо так и объявил, что хотел вызвать его на дуэль.
Все потеряли голову; тут Дума, а
главное, тут, не помню уж кто именно, но один из
самых первых тогдашних вельмож, на которого было возложено.
— Это я-то —
главный человек? — подхватил Стебельков, весело показывая
сам на себя пальцем.
— Лиза, я
сам знаю, но… Я знаю, что это — жалкое малодушие, но… это — только пустяки и больше ничего! Видишь, я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду… Не я буду, если не выиграю! Я не пристрастился; это не
главное, это только мимолетное, уверяю тебя! Я слишком силен, чтоб не прекратить, когда хочу. Отдам деньги, и тогда ваш нераздельно, и маме скажи, что не выйду от вас…
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и,
главное, заметь, ни я не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты
сам говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж не знаешь ли ты чего?
Я, конечно, испытывал наслаждение чрезвычайное, но наслаждение это проходило чрез мучение; все это, то есть эти люди, игра и,
главное, я
сам вместе с ними, казалось мне страшно грязным.
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было в криках ее
главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал
сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Главное, мне то досадно, что, описывая с таким жаром свои собственные приключения, я тем
самым даю повод думать, что я и теперь такой же, каким был тогда.
Я отметил лишь
самое поверхностное, и вероятнее всего, что не умел отметить
главного.
В
самом деле, может быть, все
главное именно тогда-то и определилось и сформулировалось в моем сердце; ведь не все же я досадовал и злился за то только, что мне не несут бульону.
Главное, я
сам был в такой же, как и он, лихорадке; вместо того чтоб уйти или уговорить его успокоиться, а может, и положить его на кровать, потому что он был совсем как в бреду, я вдруг схватил его за руку и, нагнувшись к нему и сжимая его руку, проговорил взволнованным шепотом и со слезами в душе...
Главное то, что в шайке участвовал один молодой человек из
самого порядочного круга и которому удалось предварительно достать сведения.
— Это ничего! Садитесь, голубчик, — полуфатски показал он мне на кресло, и
сам сел напротив. — Перейдем к
главному: видите, мой милый Алексей Макарович…
— Ах да, — произнес он голосом светского человека, и как бы вдруг припомнив, — ах да! Тот вечер… Я слышал… Ну как ваше здоровье и как вы теперь
сами после всего этого, Аркадий Макарович?.. Но, однако, перейдем к
главному. Я, видите ли, собственно преследую три цели; три задачи передо мной, и я…
— Видишь, Ламберт, мне,
главное, обидно, что ты думаешь, что можешь мне и теперь повелевать, как у Тушара, тогда как ты у всех здешних
сам в рабстве.
Нет, если в чем прав Ламберт, так в том, что нынче всех этих дурачеств не требуется вовсе, а что нынче в наш век
главное —
сам человек, а потом его деньги.
В редкие только мгновения человеческое лицо выражает
главную черту свою, свою
самую характерную мысль.
Тем
самым я — настоящий русский и наиболее служу для России, ибо выставляю ее
главную мысль.
— Нет-с, уж наверно не воротился, да и не воротится, может, и совсем, — проговорила она, смотря на меня тем
самым вострым и вороватым глазом и точно так же не спуская его с меня, как в то уже описанное мною посещение, когда я лежал больной. Меня,
главное, взорвало, что тут опять выступали их какие-то тайны и глупости и что эти люди, видимо, не могли обойтись без тайн и без хитростей.
Я решил прождать еще только одну минуту или по возможности даже менее минуты, а там — непременно уйти.
Главное, я был одет весьма прилично: платье и пальто все-таки были новые, а белье совершенно свежее, о чем позаботилась нарочно для этого случая
сама Марья Ивановна. Но про этих лакеев я уже гораздо позже и уже в Петербурге наверно узнал, что они, чрез приехавшего с Версиловым слугу, узнали еще накануне, что «придет, дескать, такой-то, побочный брат и студент». Про это я теперь знаю наверное.
Замечу еще, что
сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил.
Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился передать письмо, например, Катерине Николаевне, то не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь не рассердить меня, чтобы не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда не мог не заметить. Но я и
сам ни за что уже не мог уйти; я все пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть не расплакался.
Само собою, я был как в чаду; я излагал свои чувства, а
главное — мы ждали Катерину Николаевну, и мысль, что через час я с нею наконец встречусь, и еще в такое решительное мгновение в моей жизни, приводила меня в трепет и дрожь. Наконец, когда я выпил две чашки, Татьяна Павловна вдруг встала, взяла со стола ножницы и сказала...
Мы выбежали на лестницу. Без сомнения, лучше нельзя было и придумать, потому что, во всяком случае,
главная беда была в квартире Ламберта, а если в
самом деле Катерина Николаевна приехала бы раньше к Татьяне Павловне, то Марья всегда могла ее задержать. И однако, Татьяна Павловна, уже подозвав извозчика, вдруг переменила решение.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему в лицо. Затем быстро направилась было к двери. Вот тут-то дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный дурак, верил в эффект документа, то есть —
главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он
сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может быть, и не уклонилась бы войти в денежную сделку.
Я бежал за ним и,
главное, боялся револьвера, который он так и забыл в своей правой руке и держал его возле
самой ее головы.