Неточные совпадения
—
Такие чувства вам, конечно,
делают честь, и, без сомнения, вам есть чем гордиться; но я бы на вашем месте все-таки не очень праздновал, что незаконнорожденный… а вы точно именинник!
При этом оказалось, что ему ужасно желалось тоже
сделать угодное Версилову,
так сказать первый шаг к нему, а Версилов позволил.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это
сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была
так же серьезна, как была и с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к какому бы ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но ни с кем почти не был товарищем, я
сделал себе угол и жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры и говорить только самое необходимое,
так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
— Послушайте, — сказал я, озадаченный
такою неожиданною новостью, — что же я буду теперь с этим письмом
делать? Как мне поступить?
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если
так, то как удобнее это
сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а?
Так и тут.
Так, наверно,
делали и вышеозначенные двое нищих, то есть ели один хлеб, а жили чуть не под открытым небом.
Сделаю предисловие: читатель, может быть, ужаснется откровенности моей исповеди и простодушно спросит себя: как это не краснел сочинитель? Отвечу, я пишу не для издания; читателя же, вероятно, буду иметь разве через десять лет, когда все уже до
такой степени обозначится, пройдет и докажется, что краснеть уж нечего будет. А потому, если я иногда обращаюсь в записках к читателю, то это только прием. Мой читатель — лицо фантастическое.
Так я и
делал; но все они тотчас же меня надували и с насмешкой от меня закрывались.
Да, я жаждал могущества всю мою жизнь, могущества и уединения. Я мечтал о том даже в
таких еще летах, когда уж решительно всякий засмеялся бы мне в глаза, если б разобрал, что у меня под черепом. Вот почему я
так полюбил тайну. Да, я мечтал изо всех сил и до того, что мне некогда было разговаривать; из этого вывели, что я нелюдим, а из рассеянности моей
делали еще сквернее выводы на мой счет, но розовые щеки мои доказывали противное.
Столяр же
сделал и гробик; Марья Ивановна отделала его рюшем и положила хорошенькую подушечку, а я купил цветов и обсыпал ребеночка:
так и снесли мою бедную былиночку, которую, поверят ли, до сих пор не могу позабыть.
— Ничего я и не говорю про мать, — резко вступился я, — знайте, мама, что я смотрю на Лизу как на вторую вас; вы
сделали из нее
такую же прелесть по доброте и характеру, какою, наверно, были вы сами, и есть теперь, до сих пор, и будете вечно…
— Это, конечно, премило, если только в самом деле будет смешно, — заметил он, проницательно в меня вглядываясь, — ты немного огрубел, мой друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Он очень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно
сделали, что развязали наконец этот кулек.
— Он мне напомнил! И признаюсь, эти тогдашние несколько дней в Москве, может быть, были лучшей минутой всей жизни моей! Мы все еще тогда были
так молоды… и все тогда с
таким жаром ждали… Я тогда в Москве неожиданно встретил столько… Но продолжай, мой милый: ты очень хорошо
сделал на этот раз, что
так подробно напомнил…
Все это было беспорядочно; я чувствовал, что что-то
сделал, да не
так, и — и был доволен; повторяю, все-таки был чему-то рад.
Я теперь согласен, что многое из того не надо было объяснять вовсе, тем более с
такой прямотой: не говоря уже о гуманности, было бы даже вежливее; но поди удержи себя, когда, растанцевавшись, захочется
сделать хорошенькое па?
Этот Макар отлично хорошо понимал, что я
так и
сделаю, как говорю; но он продолжал молчать, и только когда я хотел было уже в третий раз припасть, отстранился, махнул рукой и вышел, даже с некоторою бесцеремонностью, уверяю тебя, которая даже меня тогда удивила.
Ну что, если б он закричал на весь двор, завыл, сей уездный Урия, — ну что бы тогда было со мной, с
таким малорослым Давидом, и что бы я сумел тогда
сделать?
И главное, сам знал про это; именно: стоило только отдать письмо самому Версилову из рук в руки, а что он там захочет, пусть
так и
делает: вот решение.
— Да, разумеется, если с
такой точки… Ах, да вы, кажется, пошутили! И преумно. Я в это время пью чай и сейчас прикажу, вы, вероятно,
сделаете компанию.
— Стебельков, — продолжал он, — слишком вверяется иногда своему практическому здравомыслию, а потому и спешит
сделать вывод сообразно с своей логикой, нередко весьма проницательной; между тем происшествие может иметь на деле гораздо более фантастический и неожиданный колорит, взяв во внимание действующих лиц.
Так случилось и тут: зная дело отчасти, он заключил, что ребенок принадлежит Версилову; и однако, ребенок не от Версилова.
Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он профессором был, не просто адвокат, а юрист,
так чтоб уж он наверно сказал, что
делать.
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего с самого начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала
так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то
сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с
таким торжеством, как будто он сам это
сделал, — нанял он мужичков с заступами, простых этаких русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и
так только на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
— Ах, Боже мой, да ты не торопись: это все не
так скоро. Вообще же, ничего не
делать всего лучше; по крайней мере спокоен совестью, что ни в чем не участвовал.
— Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я — второй человек. Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человек
сделает, а второй человек возьмет. Значит, второй человек выходит первый человек, а первый человек — второй человек.
Так или не
так?
Но тут всегда случалась одна странность: всегда было сама назначит, чтоб я приехал, и уж наверно ждет меня, но, чуть я войду, она непременно
сделает вид, что я вошел нежданно и нечаянно; эту черту я в ней заметил, но все-таки я к ней привязался.
Она
сделала очень серьезную мину,
так как очень может быть, что шутка моя была тривиальна.
Когда я выговорил про даму, что «она была прекрасна собою, как вы», то я тут схитрил: я
сделал вид, что у меня вырвалось нечаянно,
так что как будто я и не заметил; я очень знал, что
такая «вырвавшаяся» похвала оценится выше женщиной, чем какой угодно вылощенный комплимент. И как ни покраснела Анна Андреевна, а я знал, что ей это приятно. Да и даму эту я выдумал: никакой я не знал в Москве; я только чтоб похвалить Анну Андреевну и
сделать ей удовольствие.
—
Так неужто у вас и пятелтышки нет? — грубо прокричал поручик, махнув рукой, — да у какой же теперь канальи есть пятелтынный! Ракальи! Подлецы! Сам в бобрах, а из-за пятелтынного государственный вопрос
делает!
— Непременно, мой милый. Эта бесшабашность на наших улицах начинает надоедать до безобразия, и если б каждый исполнял свой долг, то вышло бы всем полезнее. C'est comique, mais c'est ce que nous ferons. [Это смешно, но
так мы и
сделаем (франц.).]
Владей он тогда собой более, именно
так, как до той минуты владел, он не
сделал бы мне этого вопроса о документе; если же
сделал, то наверно потому, что сам был в исступлении.
Тут все сбивала меня одна сильная мысль: «Ведь уж ты вывел, что миллионщиком можешь стать непременно, лишь имея соответственно сильный характер; ведь уж ты пробы
делал характеру;
так покажи себя и здесь: неужели у рулетки нужно больше характеру, чем для твоей идеи?» — вот что я повторял себе.
Но мне было все равно, и если бы тут был и Матвей, то я наверно бы отвалил ему целую горсть золотых, да
так и хотел, кажется,
сделать, но, выбежав на крыльцо, вдруг вспомнил, что я его еще давеча отпустил домой.
— Только все-таки «за что ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я
делаю при этой фразе, подняла указательный палец перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
— Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала
так: если пошлю письмо, то, конечно,
сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Позвольте: вы
сделали формальное предложение, и Анна Андреевна отказала вам?
Так ли?
Так ли? Подробности для меня чрезвычайно важны, князь.
Опускаю подробности и не привожу всю нить разговора, чтоб не утомлять. Смысл в том, что он
сделал мне предложение «познакомить его с господином Дергачевым,
так как вы там бываете!»
Я нарочно заметил об «акциях», но, уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось
сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это,
так и не продолжал об этом.
— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-то странно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — Андрей Петрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и
так как я знаю ваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо
сделаю, если вас предупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, на днях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы я взять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по голове рукой, — и за что, за что? К женщине! Что она ему
такое сделала? Что
такое у них за сношения были, что
такие письма можно писать?
— Как могли вы это
сделать? Как могли вы
так исказить,
так опозорить!.. С
таким коварством!
Странно, во мне всегда была, и, может быть, с самого первого детства,
такая черта: коли уж мне
сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня,
так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас же сам вошел тогда в роль лакея.
Повторяю, я вполне отчетливо сознавал тогда то, что обдумывал и что хотел
сделать, и
так припоминаю и теперь, но для чего я хотел это
сделать — не знаю, совсем не знаю.
Так как я решился молчать, то
сделал ему, со всею сухостью, лишь два-три самых кратких вопроса; он ответил на них ясно и точно, но совершенно без лишних слов и, что всего лучше, без лишних чувств.
Одни
так и смотреть-то не умеют, щурят глаз, а ничего не видят; другие страшатся и кричат, а староста Савин Макаров глаза обеими руками закрыл да и кричит: «Что хошь со мной
делайте — нейду!» Пустого смеху тут много вышло.
«Ведь вы никто
так не
сделаете, ведь вы не предадите себя из-за требований чести и долга; ведь у вас ни у кого нет
такой чуткой и чистой совести?
— Что князь Николай Иванович? — спросил я вдруг, как бы потеряв рассудок. Дело в том, что я спросил решительно, чтобы перебить тему, и вновь, нечаянно,
сделал самый капитальный вопрос, сам как сумасшедший возвращаясь опять в тот мир, из которого с
такою судорогой только что решился бежать.