Неточные совпадения
Тогда у ней еще было в той
же губернии и в том
же уезде тридцать пять своих душ.
Прибавлю, однако, что я кончил гимназический курс в последнем году плохо,
тогда как до седьмого класса всегда был из первых, а случилось это вследствие той
же идеи, вследствие вывода, может быть ложного, который я из нее вывел.
Кончив гимназию, я тотчас
же вознамерился не только порвать со всеми радикально, но если надо, то со всем даже миром, несмотря на то что мне был
тогда всего только двадцатый год.
Я рассчитывал, что нас сегодня непременно прервут (недаром
же билось сердце), — и
тогда, может, я и не решусь заговорить об деньгах.
— Андрей Петрович! Веришь ли, он
тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как
же ты не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
Заметьте, она уж и ехала с тем, чтоб меня поскорей оскорбить, еще никогда не видав: в глазах ее я был «подсыльный от Версилова», а она была убеждена и
тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас
же погубить ее, если захочет, посредством одного документа; подозревала по крайней мере это.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и
тогда где
же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
— Андроников сам в этом деле путался, так именно говорит Марья Ивановна. Этого дела, кажется, никто не может распутать. Тут черт ногу переломит! Я
же знаю, что вы
тогда сами были в Эмсе…
Я вошел тут
же на Петербургской, на Большом проспекте, в один мелкий трактир, с тем чтоб истратить копеек двадцать и не более двадцати пяти — более я бы
тогда ни за что себе не позволил.
Я описываю тогдашние мои чувства, то есть то, что мне шло в голову
тогда, когда я сидел в трактире под соловьем и когда порешил в тот
же вечер разорвать с ними неминуемо.
Оно доказывало лишь то, думал я
тогда, что я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками,
тогда как сам
же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое дело и что если б у меня было три жизни, то и
тогда бы мне было их мало.
Скажут, глупо так жить: зачем не иметь отеля, открытого дома, не собирать общества, не иметь влияния, не жениться? Но чем
же станет
тогда Ротшильд? Он станет как все. Вся прелесть «идеи» исчезнет, вся нравственная сила ее. Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех
же мыслей я и теперь.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг,
тогда как до сих пор сам
же я того требовал.
— Кое-что припоминаю, мой милый, именно ты что-то мне
тогда рассказал… басню или из «Горе от ума», кажется? Какая
же у тебя память, однако!
Вы остановились
тогда у Фанариотовой, Андрей Петрович, в ее пустом доме, который она у вас
же когда-то и купила; сама
же в то время была за границей.
К тому
же, видит Бог, что все это произошло в высшей степени нечаянно… ну а потом, сколько было в силах моих, и гуманно; по крайней мере сколько я
тогда представлял себе подвиг гуманности.
— Друг мой, я с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня
же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое
же простодушие и мою
же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только
тогда начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь
тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Мы, то есть прекрасные люди, в противоположность народу, совсем не умели
тогда действовать в свою пользу: напротив, всегда себе пакостили сколько возможно, и я подозреваю, что это-то и считалось у нас
тогда какой-то «высшей и нашей
же пользой», разумеется в высшем смысле.
Трех тысяч у меня
тогда в кармане, разумеется, не случилось, но я достал семьсот рублей и вручил ему их на первый случай, и что
же?
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это она могла
тогда предпочесть меня;
тогда ему было пятьдесят, но все
же он был такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем, помню, он уже и
тогда был непозволительно сед, стало быть, таким
же седым на ней и женился… Вот разве это повлияло.
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту
же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай
же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не было; и если я когда видел добрую женщину, то
тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого голоса.
— Давеча я проговорился мельком, что письмо Тушара к Татьяне Павловне, попавшее в бумаги Андроникова, очутилось, по смерти его, в Москве у Марьи Ивановны. Я видел, как у вас что-то вдруг дернулось в лице, и только теперь догадался, когда у вас еще раз, сейчас, что-то опять дернулось точно так
же в лице: вам пришло
тогда, внизу, на мысль, что если одно письмо Андроникова уже очутилось у Марьи Ивановны, то почему
же и другому не очутиться? А после Андроникова могли остаться преважные письма, а? Не правда ли?
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я знал. Но кто знает, может быть
тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто знает, может быть, я
же, этою
же самой ошибкой, и навел его впоследствии на мысль о Марье Ивановне и о возможности у ней писем?
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался
тогда у этого шута. Что
же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут
же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит, дайте мне спать!» Наутро смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте не верьте мне, перед судом Божиим скажу: не в своем уме она
тогда была!
— Всего больше жалею, — расстановочно начал он Васину, очевидно продолжая начатый разговор, — что не успел устроить все это вчера
же вечером, и — наверно не вышло бы
тогда этого страшного дела!
— Даже если тут и «пьедестал», то и
тогда лучше, — продолжал я, — пьедестал хоть и пьедестал, но сам по себе он очень ценная вещь. Этот «пьедестал» ведь все тот
же «идеал», и вряд ли лучше, что в иной теперешней душе его нет; хоть с маленьким даже уродством, да пусть он есть! И наверно, вы сами думаете так, Васин, голубчик мой Васин, милый мой Васин! Одним словом, я, конечно, зарапортовался, но вы ведь меня понимаете
же. На то вы Васин; и, во всяком случае, я обнимаю вас и целую, Васин!
Но если он так любил меня, то почему
же он не остановил меня
тогда во время моего позора?
Два слова, чтоб не забыть: князь жил
тогда в той
же квартире, но занимал ее уже почти всю; хозяйка квартиры, Столбеева, пробыла лишь с месяц и опять куда-то уехала.
— Это какое
же будет
тогда дворянство? Это вы какую-то масонскую ложу проектируете, а не дворянство.
Что до меня, разумеется, я и
тогда уже умел себя держать и, конечно, не осрамил бы никого, но каково
же было мое изумление, когда я поймал тот
же потерянный, жалкий и злобный взгляд князя и на мне: он стыдился, стало быть, нас обоих и меня равнял с Стебельковым.
Лиза как-то говорила мне раз, мельком, вспоминая уже долго спустя, что я произнес
тогда эту фразу ужасно странно, серьезно и как бы вдруг задумавшись; но в то
же время «так смешно, что не было возможности выдержать»; действительно, Анна Андреевна опять рассмеялась.
— И почему, почему бы вам не спросить
тогда прямехоньким образом? Так бы и сказали: «Ведь ты знаешь про письмо, чего
же ты притворяешься?» И я бы вам тотчас все сказал, тотчас признался!
Два месяца назад, после отдачи наследства, я было забежал к ней поболтать о поступке Версилова, но не встретил ни малейшего сочувствия; напротив, она была страшно обозлена: ей очень не понравилось, что отдано все, а не половина; мне
же она резко
тогда заметила...
Владей он
тогда собой более, именно так, как до той минуты владел, он не сделал бы мне этого вопроса о документе; если
же сделал, то наверно потому, что сам был в исступлении.
Впрочем, я говорю лишь теперь; но
тогда я не так скоро вникнул в перемену, происшедшую с ним: я все еще продолжал лететь, а в душе была все та
же музыка.
И какая
же, должно быть, драма произошла
тогда между ними и из-за чего?
К тому
же сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло
тогда единственный источник жизни моей, мой свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
Я сознавал это и
тогда, но только отмахивался рукой; теперь
же, записывая, краснею.
Теперь
же, честью клянусь, что эти три сторублевые были мои, но, к моей злой судьбе,
тогда я хоть и был уверен в том, что они мои, но все
же у меня оставалась одна десятая доля и сомнения, а для честного человека это — все; а я — честный человек.
Ну-с, что
же я
тогда сделал, я, тысячелетний князь?
— Я не послал письма. Она решила не посылать. Она мотивировала так: если пошлю письмо, то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было то, что и никто бы не вынес, потому что будущность
тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к тому
же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он
же был оправдан обществом офицеров и без того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.
— Нет, это — не мечта. Он был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно в ходу и еще будут пущены в ход, но, кажется, где-то уж начали попадаться. Конечно, я в стороне, но «ведь, однако
же, вы
тогда изволили дать это письмецо-с», — вот что мне сказал Стебельков.
Но, однако
же, эти три тысячи, которые он мне
тогда дал, он даже их и на счет потом не поставил, а я допустил это.
Вот тогда-то и выдвинулись эти другие Сокольские, но я… о чем
же я это говорю?
— Слышите, князь, — вопил я ему через стол в исступлении, — они меня
же вором считают,
тогда как меня
же здесь сейчас обокрали! Скажите
же им, скажите им обо мне!
Странно, во мне всегда была, и, может быть, с самого первого детства, такая черта: коли уж мне сделали зло, восполнили его окончательно, оскорбили до последних пределов, то всегда тут
же являлось у меня неутолимое желание пассивно подчиниться оскорблению и даже пойти вперед желаниям обидчика: «Нате, вы унизили меня, так я еще пуще сам унижусь, вот смотрите, любуйтесь!» Тушар бил меня и хотел показать, что я — лакей, а не сенаторский сын, и вот я тотчас
же сам вошел
тогда в роль лакея.
Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг — и вдруг поклонилась и мне точно так
же, как наверху Тушарам, — глубоким, медленным, длинным поклоном — никогда не забуду я этого! Так я и вздрогнул и сам не знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину ли свою передо мной признала?» — как придумалось мне раз уже очень долго спустя — не знаю. Но
тогда мне тотчас
же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудова смотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет».
Главное, мне то досадно, что, описывая с таким жаром свои собственные приключения, я тем самым даю повод думать, что я и теперь такой
же, каким был
тогда.
Он, он только и был всему причиной — и что
же: на него одного я
тогда не злился.