Неточные совпадения
Повторю, очень трудно писать по-русски: я вот исписал
целых три страницы о том, как я злился всю жизнь за фамилию, а между тем читатель наверно
уж вывел, что злюсь-то я именно за то, что я не князь, а просто Долгорукий. Объясняться еще раз и оправдываться было бы для меня унизительно.
Уж одни размеры, в которые развилась их любовь, составляют загадку, потому что первое условие таких, как Версилов, — это тотчас же бросить, если достигнута
цель.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь
уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и
целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и,
уж разумеется, глупостей.
Я
уже ждал его
целый месяц.
Знал он тоже, что и Катерине Николавне
уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она
уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же
целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Сомнения нет, что намерения стать Ротшильдом у них не было: это были лишь Гарпагоны или Плюшкины в чистейшем их виде, не более; но и при сознательном наживании
уже в совершенно другой форме, но с
целью стать Ротшильдом, — потребуется не меньше хотения и силы воли, чем у этих двух нищих.
Все слилось в одну
цель. Они, впрочем, и прежде были не так
уж очень глупы, хотя их была тьма тем и тысяча тысяч. Но были любимые… Впрочем, не приводить же их здесь.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб идти на кухню, и в первый раз, может быть, в
целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком
уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я того требовал.
Я знал, что Васин долго был сиротой под его началом, но что давно
уже вышел из-под его влияния, что и
цели и интересы их различны и что живут они совсем розно во всех отношениях.
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра
уж и она очень… Нет, тут
целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что знает. О Крафте этом я
уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все знает.
— Позвольте, князь, — пролепетал я, отводя назад обе мои руки, — я вам должен сказать искренно — и рад, что говорю при милом нашем князе, — что я даже желал с вами встретиться, и еще недавно желал, всего только вчера, но совсем
уже с другими
целями.
Он примолк. Мы
уже дошли до выходной двери, а я все шел за ним. Он отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал к руке его и вдруг жадно стал ее
целовать, несколько раз, много раз.
Но я не слушал, я ставил зря и
уже не на zero. Я поставил
целую пачку радужных на восемнадцать первых.
Я нарочно заметил об «акциях», но,
уж разумеется, не для того, чтоб рассказать ему вчерашний секрет князя. Мне только захотелось сделать намек и посмотреть по лицу, по глазам, знает ли он что-нибудь про акции? Я достиг
цели: по неуловимому и мгновенному движению в лице его я догадался, что ему, может быть, и тут кое-что известно. Я не ответил на его вопрос: «какие акции», а промолчал; а он, любопытно это, так и не продолжал об этом.
«Теперь
уже никакое действие, казалось мне в ту минуту, не может иметь никакой
цели».
А между тем твердо говорю, что
целый цикл идей и заключений был для меня тогда
уже невозможен; я даже и в те минуты чувствовал про себя сам, что «одни мысли я могу иметь, а других я
уже никак не могу иметь».
И
поцеловала меня, то есть я позволил себя
поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще
поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли стало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али
уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Прошли
целые полгода, и наступил
уже ветреный и ненастный октябрь.
Покажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне хоть во сне только, чтоб только я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб обнять мне тебя и
поцеловать твои синенькие глазки, сказать тебе, что я совсем тебя
уж теперь не стыжусь, и что я тебя и тогда любил, и что сердце мое ныло тогда, а я только сидел как лакей.
Уходить я собирался без отвращения, без проклятий, но я хотел собственной силы, и
уже настоящей, не зависимой ни от кого из них и в
целом мире; а я-то
уже чуть было не примирился со всем на свете!
— Да перестань
уж ты, Александр Семенович, полно браниться, — рассмеялся Макар Иванович. — Ну что, батюшка, Андрей Петрович, как с нашей барышней поступили? Вот она
целое утро клокчет, беспокоится, — прибавил он, показывая на маму.
— «Да
уж постараюсь сегодня особо, сударыня; пожалуйте ручку-с», — и
поцеловала в знак примирения барыне ручку.
— Это я-то характерная, это я-то желчь и праздность? — вошла вдруг к нам Татьяна Павловна, по-видимому очень довольная собой, —
уж тебе-то, Александр Семенович, не говорить бы вздору; еще десяти лет от роду был, меня знал, какова я праздная, а от желчи сам
целый год лечишь, вылечить не можешь, так это тебе же в стыд.
Оба эти выражения он высказал, совсем не трудясь над ними и себе неприметно, а меж тем в этих двух выражениях —
целое особое воззрение на оба предмета, и хоть,
уж конечно, не всего народа, так все-таки Макар Ивановичево, собственное и не заимствованное!
Уж не малое богатство, не сто тысяч, не миллион, а
целый мир приобретешь!
Теперь сделаю резюме: ко дню и часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то
уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен был
целый план; ждали только моей помощи, то есть самого документа.
«
Уж не свадьбу ли старого князя? на него
целая облава.
Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно
уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по
целым неделям.
Я прибежал к Ламберту. О, как ни желал бы я придать логический вид и отыскать хоть малейший здравый смысл в моих поступках в тот вечер и во всю ту ночь, но даже и теперь, когда могу
уже все сообразить, я никак не в силах представить дело в надлежащей ясной связи. Тут было чувство или, лучше сказать,
целый хаос чувств, среди которых я, естественно, должен был заблудиться. Правда, тут было одно главнейшее чувство, меня подавлявшее и над всем командовавшее, но… признаваться ли в нем? Тем более что я не уверен…
— О, ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован… но я плюю. Все равно. О, он любит маму; он
целовал ее портрет; он прогонит ту на другое утро, а сам придет к маме; но
уже будет поздно, а потому надо спасти теперь…
Все это я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я, может быть, на
целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал
уже, что это был хаос чувств и ощущений, в котором я сам ничего разобрать не мог. Но, все равно, их надо было высказать, потому что хоть часть этих чувств да была же наверно.