Неточные совпадения
Итак, мог же,
стало быть, этот молодой
человек иметь в себе столько самой прямой и обольстительной силы, чтобы привлечь такое чистое до тех пор существо и, главное, такое совершенно разнородное с собою существо, совершенно из другого мира и из другой земли, и на такую явную гибель?
Гордый
человек прямо
стал передо мной загадкой, оскорбившей меня до глубины.
Полтора года назад Версилов,
став через старого князя Сокольского другом дома Ахмаковых (все тогда находились за границей, в Эмсе), произвел сильное впечатление, во-первых, на самого Ахмакова, генерала и еще нестарого
человека, но проигравшего все богатое приданое своей жены, Катерины Николаевны, в три года супружества в карты и от невоздержной жизни уже имевшего удар.
Уж одно слово, что он фатер, — я не об немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а
станешь только умеренным
человеком. Я же слишком ясно понимаю, что,
став Ротшильдом или даже только пожелав им
стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из общества.
С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения правильного сознания, я
стал не любить
людей.
Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом
людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад. Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия «идеи», когда все мечты из глупых разом
стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а
стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то
человека здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
Все это я обдумал и совершенно уяснил себе, сидя в пустой комнате Васина, и мне даже вдруг пришло в голову, что пришел я к Васину, столь жаждая от него совета, как поступить, — единственно с тою целью, чтобы он увидал при этом, какой я сам благороднейший и бескорыстнейший
человек, а
стало быть, чтоб и отмстить ему тем самым за вчерашнее мое перед ним принижение.
Оказывается, что все, что говорили вчера у Дергачева о нем, справедливо: после него осталась вот этакая тетрадь ученых выводов о том, что русские — порода
людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что,
стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить.
— Да, да, — перебил я, — но утешительно по крайней мере то, что всегда, в таких случаях, оставшиеся в живых, судьи покойного, могут сказать про себя: «хоть и застрелился
человек, достойный всякого сожаления и снисхождения, но все же остались мы, а
стало быть, тужить много нечего».
И
стал он объяснять, признаться, не поняла я, про арифметику тут что-то, только Оля, смотрю, покраснела и вся словно оживилась, слушает, в разговор вступила так охотно (да и умный же
человек, должно быть!), слышу, даже благодарит его.
— Конечно нет, — улыбнулся князь, но как-то очень серьезной улыбкой, и вообще он
становился все более и более озабочен, — я слишком знаю, что этот
человек мужествен. Тут, конечно, особый взгляд… свое собственное расположение идей…
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его
станут сбивать вопросами, — только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете, русский
человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
— Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый
человек, а Наполеон — второй
человек. А вышло, что Наполеон
стал первый
человек, а революция
стала второй
человек. Так или не так?
Уверяю вас, что мне очень скучно бывает иногда в
людях; особенно
стало это после заграницы и всех этих наших семейных несчастий…
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то
люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то
станет, коли нас друг у дружки не будет?
Потому что мы — не дворяне, а он — князь и делает там свою карьеру; он нас, честных-то
людей, и слушать не
станет.
И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ей видимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно ли
стало ей самой при
людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она, что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам, направилась выходить. Я стоял.
Читатель помнит, впрочем, что я уже не раз восклицал: «О, если б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!» Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не
стал совсем другим
человеком.
Про маму же с Лизой мне давно уже
стало известно, что они обе (для моего же спокойствия, думал я) перебрались наверх, в бывший мой «гроб», и даже подумал раз про себя: «Как это могли они там вдвоем поместиться?» И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате живет какой-то
человек и что
человек этот — совсем не Версилов.
Я так думаю, что когда смеется
человек, то в большинстве случаев на него
становится противно смотреть.
Если и не глуп его смех, но сам
человек, рассмеявшись,
стал вдруг почему-то для вас смешным, хотя бы даже немного, — то знайте, что в
человеке том нет настоящего собственного достоинства, по крайней мере вполне.
Петру Валерьянычу я, однако, не признался, что еще допреж сего, с лишком тридцать пять лет тому, это самое чудо видел, потому вижу от великого удовольствия показывает
человек, и
стал я, напротив, дивиться и ужасаться.
Сбился
человек, запил и ограбил где-то и кого-то; улик крепких не было, но схватили, однако, и
стали судить.
Стал тосковать, задумался, не ест не пьет, с
людьми не говорит, а на пятый день взял да и повесился.
Кончилась обедня, вышел Максим Иванович, и все деточки, все-то рядком
стали перед ним на коленки — научила она их перед тем, и ручки перед собой ладошками как один сложили, а сама за ними, с пятым ребенком на руках, земно при всех
людях ему поклонилась: «Батюшка, Максим Иванович, помилуй сирот, не отымай последнего куска, не выгоняй из родного гнезда!» И все, кто тут ни был, все прослезились — так уж хорошо она их научила.
Прослышали
люди, говорят ей: «Возрастет малый, сам попрекать тебя
станет, что лишила его такой судьбы».
Сбежал он вниз к воде,
люди видели, сплеснул руками, у самого того места, где паром пристает, да ужаснулся, что ли, перед водой —
стал как вкопанный.
А люди-то на нее удивляются: «Уж и как же это можно, чтоб от такого счастья отказываться!» И вот чем же он ее в конце покорил: «Все же он, говорит, самоубивец, и не младенец, а уже отрок, и по летам ко святому причастью его уже прямо допустить нельзя было, а
стало быть, все же он хотя бы некий ответ должен дать.
Всех,
стало быть, проникло оно, и, значит, правду говорят, что хорошим примером будет жив
человек.
Я слушал с напряжением. Выступало убеждение, направление всей жизни. Эти «тысяча
человек» так рельефно выдавали его! Я чувствовал, что экспансивность его со мной шла из какого-то внешнего потрясения. Он говорил мне все эти горячие речи, любя меня; но причина, почему он
стал вдруг говорить и почему так пожелал именно со мной говорить, мне все еще оставалась неизвестною.
Осиротевшие
люди тотчас же
стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга.
Высший и развитой
человек, преследуя высшую мысль, отвлекается иногда совсем от насущного,
становится смешон, капризен и холоден, даже просто скажу тебе — глуп, и не только в практической жизни, но под конец даже глуп и в своих теориях.
Правда, мама все равно не дала бы ему спокойствия, но это даже тем бы и лучше: таких
людей надо судить иначе, и пусть такова и будет их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием было бы то, если б они успокоились или вообще
стали бы похожими на всех средних
людей.