Неточные совпадения
А что,
если, кроме любви-то, и уважения не может быть,
а, напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда?
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится,
если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну,
а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
И
если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать;
если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений,
а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя,
а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома.
Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли,
а не на запор изнутри.
А тут, — слышите, как запор брякает?
А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи так, в обойной дыре, — «
а тут, пожалуй, нарочно без него обыск», — вспомнил и остановился. Но такое отчаяние и такой,
если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше.
Напротив, теперь
если бы вдруг комната наполнилась не квартальными,
а первейшими друзьями его, то и тогда, кажется, не нашлось бы для них у него ни одного человеческого слова, до того вдруг опустело его сердце.
— В том и штука: убийца непременно там сидел и заперся на запор; и непременно бы его там накрыли,
если бы не Кох сдурил, не отправился сам за дворником.
А он именно в этот-то промежуток и успел спуститься по лестнице и прошмыгнуть мимо их как-нибудь. Кох обеими руками крестится: «
Если б я там, говорит, остался, он бы выскочил и меня убил топором». Русский молебен хочет служить, хе-хе!..
«
А что,
если уж и был обыск? Что,
если их как раз у себя и застану?»
«
Если действительно все это дело сделано было сознательно,
а не по-дурацки,
если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
—
А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае
если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с, так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о том уведомление получили. Изволите знать-с?
Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться,
если надо, даже еще не совсем понимающим,
а между тем выслушать и выведать, что такое тут происходит?
— Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош!
А прямо-то, во всех-то родах смотреть — так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то
если с тобой в придачу!..
—
А то, что
если вы еще раз… осмелитесь упомянуть хоть одно слово… о моей матери… то я вас с лестницы кувырком спущу!
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что
если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, —
а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
—
А что,
если это я старуху и Лизавету убил? — проговорил он вдруг — и опомнился.
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, — говорит со смыслом,
а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом?
А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. — Ну что,
если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых,
если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него такая дичь в голове,
а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях,
а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое,
если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо…. с огненным пером…
а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
Он робко глянул на Авдотью Романовну: но и в этом надменном лице было в эту минуту такое выражение признательности и дружества, такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему уж, право, было бы легче,
если бы встретили бранью,
а то уж слишком стало конфузливо.
— Он был не в себе вчера, — задумчиво проговорил Разумихин. —
Если бы вы знали, что он там натворил вчера в трактире, хоть и умно… гм! О каком-то покойнике и о какой-то девице он действительно мне что-то говорил вчера, когда мы шли домой, но я не понял ни слова…
А впрочем, и я сам вчера…
—
А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора с своим больным. — Дня через три-четыре,
если так пойдет, совсем будет как прежде, то есть как было назад тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека началось да подготовлялось…
а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
Он увидал бы,
если б был проницательнее, что чувствительного настроения тут отнюдь не было,
а было даже нечто совсем напротив. Но Авдотья Романовна это заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом.
— Ну, коль штуку, так и хорошо!
А то и я сам было подумал… — пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть…
если застану…
— Вот что, Дуня, — начал он серьезно и сухо, — я, конечно, прошу у тебя за вчерашнее прощения, но я долгом считаю опять тебе напомнить, что от главного моего я не отступаюсь. Или я, или Лужин. Пусть я подлец,
а ты не должна. Один кто-нибудь.
Если же ты выйдешь за Лужина, я тотчас же перестаю тебя сестрой считать.
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело;
а затем, конечно, буду рада,
если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
— Это уж, конечно, не мне решать,
а, во-первых, вам,
если такое требование Петра Петровича вас не обижает,
а во-вторых — Дуне,
если она тоже не обижается.
А я сделаю, как вам лучше, — прибавил он сухо.
—
Если вам теперь надо идти… — начала было Соня, совсем и не посмотрев на Разумихина,
а от этого еще более сконфузившись.
— Просто роза весенняя! И как это к тебе идет,
если б ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил,
а? Когда это бывало? Да ей-богу же, ты напомадился! Нагнись-ка!
— Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, —
а впрочем, можно вам и прямо,
если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих вещах, прошу…
—
А что,
если мне так только кажется?
Одним словом,
если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут,
а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные.
А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется,
если только не ошибаюсь?
Я просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не официальное право,
а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через иные препятствия, и единственно в том только случае,
если исполнение его идеи (иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует.
— Ну, по крайней мере, с этой стороны вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с,
если уж очень-то много их будет,
а?
— Но напротив же, напротив!
Если б у них была эта безмозглая мысль, так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать…
А теперь — это нагло и неосторожно!
—
Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались скрыть игру: в надежде еще более выиграть (
а впрочем, давно бы уж обыск сделали!).
— Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, — сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, —
а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и… и особенно,
если к тому и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись.
— Ну,
а что,
если так рассудить (вот помогите-ка): «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало.
—
А что,
если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг.
Притом этот человек не любил неизвестности,
а тут надо было разъяснить:
если так явно нарушено его приказание, значит, что-нибудь да есть,
а стало быть, лучше наперед узнать; наказать же всегда будет время, да и в его руках.
— Я вам не про то, собственно, говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова говорю, что иначе не могу смотреть, и
если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно,
а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам,
если брат виноват, он будет просить прощения.
— Ее? Да ка-а-ак же! — протянула Соня жалобно и с страданием сложив вдруг руки. — Ах! вы ее…
Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя.
А какая она умная была… какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи!
если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его.
А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
— Никто ничего не поймет из них,
если ты будешь говорить им, — продолжал он, —
а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом,
а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и,
если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
А зачем дворников сбивали и в часть, к квартальному поручику, подзывали?» Вот как бы следовало мне поступить,
если б я хоть капельку на вас подозрения имел.
Стало быть,
если не явится никаких больше фактов (
а они не должны уже более являться, не должны, не должны!), то… то что же могут с ним сделать?
— Я ровно ничего не подумаю… Я только так спросил, и
если у вас есть дело, то нет ничего легче, как ее вызвать. Сейчас схожу.
А сам, будьте уверены, вам мешать не стану.
— Отнюдь нет-с, и даже в некотором смысле нелепость. Я только намекнул о временном вспоможении вдове умершего на службе чиновника, —
если только будет протекция, — но, кажется, ваш покойный родитель не только не выслужил срока, но даже и не служил совсем в последнее время. Одним словом, надежда хоть и могла бы быть, но весьма эфемерная, потому никаких, в сущности, прав на вспоможение, в сем случае, не существует,
а даже напротив…
А она уже и о пенсионе задумала, хе-хе-хе! Бойкая барыня!
Ну,
если хотите, так бейте меня,
а я рад, рад, что он не удался, что вы свободны, что вы не совсем еще погибли для человечества, рад…