Неточные совпадения
— Для чего я не служу, милостивый государь, — подхватил Мармеладов, исключительно обращаясь к Раскольникову,
как будто это он ему задал вопрос, — для чего не служу?
А разве сердце у меня не болит о том, что я пресмыкаюсь втуне? Когда господин Лебезятников, тому месяц назад, супругу мою собственноручно избил,
а я лежал пьяненькой, разве я не страдал? Позвольте, молодой человек, случалось вам… гм…
ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно?
Сначала сам добивался от Сонечки,
а тут и в амбицию вдруг вошли: «
Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою буду жить?»
А Катерина Ивановна не спустила, вступилась…
ну и произошло…
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть, все это в смех,
как и прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей,
ну а мне не в смех!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг
как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с,
а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом,
как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым,
а может быть, даже славным человеком окончит жизнь!
Раздается: «
ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь,
а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее,
как горох.
«
А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. —
Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию!
Как это, господи, глупо!..
А сколько я налгал и наподличал сегодня!
Как мерзко лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем!
А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не то! Совсем не то!..»
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история,
как тогда…
А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того на другой день пойду,
ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
—
А вы кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к нему, Разумихин. — Я вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин,
как меня всё величают,
а Вразумихин, студент, дворянский сын,
а он мой приятель. Ну-с,
а вы кто таковы?
— Слышите: купца Вахрушина знает! — вскричал Разумихин. —
Как же не в понятии?
А впрочем, я теперь замечаю, что и вы тоже толковый человек. Ну-с! Умные речи приятно и слушать.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу».
Ну, так
как же, по-вашему, в полной он или не в полной памяти,
а?
— Еще бы;
а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только
как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе,
а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
— Будем ценить-с.
Ну так вот, брат, чтобы лишнего не говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая [Авенантненькая — приятная, привлекательная (от фр. avenant).]…
а?
Как ты думаешь?
Ну, да все это вздор,
а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась;
а так
как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
—
А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя…
Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас…
А как, брат, себя чувствуешь?
— Вижу, вижу;
ну так
как же мы теперь себя чувствуем,
а? — обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович,
как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с,
а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Кто? Вы? Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не было,
а тут вдруг тратить начнет, —
ну как же не он? Так вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
«Черт возьми! — продолжал он почти вслух, — говорит со смыслом,
а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со смыслом?
А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! — Он стукнул пальцем по лбу. —
Ну что, если…
ну как его одного теперь пускать? Пожалуй, утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в «Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, —
а то
как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит…
А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было.
Ну,
а тот рассердился… Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав…
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду,
какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, —
ну, с песенки и началось;
а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— Что мне теперь делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. —
Ну как я предложу Роде не приходить? Он так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу,
а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет,
как узнает, и… что тогда будет?
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы мой первый пациент,
ну а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов,
как собственных детей, любит,
а иные почти в них влюбляются.
А я ведь пациентами-то не богат.
— И прекрасно, Дунечка.
Ну, уж
как вы там решили, — прибавила Пульхерия Александровна, — так уж пусть и будет.
А мне и самой легче: не люблю притворяться и лгать; лучше будем всю правду говорить… Сердись, не сердись теперь Петр Петрович!
—
Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь,
как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет,
а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!
—
Ну, бейте прямо,
а не играйте,
как кошка с мышью.
— Вследствие двух причин к вам зашел, во-первых, лично познакомиться пожелал, так
как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки;
а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения,
ну,
а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю…
—
Какое право вы имеете так говорить с ней! — горячо вступилась Пульхерия Александровна, — чем вы можете протестовать? И
какие это ваши права?
Ну, отдам я вам, такому, мою Дуню? Подите, оставьте нас совсем! Мы сами виноваты, что на несправедливое дело пошли,
а всех больше я…
— Била! Да что вы это! Господи, била!
А хоть бы и била, так что ж!
Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах,
какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее,
а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает,
как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается…
Как ребенок,
как ребенок! Она справедливая, справедливая!
Ну,
а как я с вами давеча поступил (я-то, следователь), сам вам подсказывая и выдавая все средства к защите, сам же вам всю эту психологию подводя: «Болезнь, дескать, бред, разобижен был; меланхолия да квартальные», и все это прочее?
— Эк ведь комиссия!
Ну, уж комиссия же с вами, — вскричал Порфирий с совершенно веселым, лукавым и нисколько не встревоженным видом. — Да и к чему вам знать, к чему вам так много знать, коли вас еще и не начинали беспокоить нисколько! Ведь вы
как ребенок: дай да подай огонь в руки! И зачем вы так беспокоитесь? Зачем сами-то вы так к нам напрашиваетесь, из
каких причин?
А? хе-хе-хе!
—
Ну какие тут депутаты-с, батенька! Вообразится же человеку! Да этак по форме и действовать-то нельзя,
как вы говорите, дела вы, родимый, не знаете…
А форма не уйдет-с, сами увидите!.. — бормотал Порфирий, прислушиваясь к дверям.
— Да
как же, вот этого бедного Миколку вы ведь
как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», —
ну,
а теперь,
как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!»
Ну, так
как же после этого должность не комическая?
И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал,
а как об вас доложили, —
ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу.
— Чтоб удивить-то! Хе-хе!
Ну, это пускай будет,
как вам угодно, — перебил Петр Петрович, —
а вот что скажите-ка: ведь вы знаете эту дочь покойника-то, щупленькая такая! Ведь это правда совершенная, что про нее говорят,
а?
—
Ну,
а как тот или та заняты в ту минуту необходимыми потребностями, хе-хе!
— Ате деньги… я, впрочем, даже и не знаю, были ли там и деньги-то, — прибавил он тихо и
как бы в раздумье, — я снял у ней тогда кошелек с шеи, замшевый… полный, тугой такой кошелек… да я не посмотрел на него; не успел, должно быть…
Ну,
а вещи, какие-то все запонки да цепочки, — я все эти вещи и кошелек на чужом одном дворе, на В — м проспекте под камень схоронил, на другое же утро… Все там и теперь лежит…
—
Ну, так зачем же…
как же вы сказали: чтоб ограбить,
а сами ничего не взяли? — быстро спросила она, хватаясь за соломинку.
—
А что и в самом деле! — сказал он,
как бы надумавшись, — ведь это ж так и было! Вот что: я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…
Ну, понятно теперь?
—
А жить-то, жить-то
как будешь? Жить-то с чем будешь? — восклицала Соня. — Разве это теперь возможно?
Ну как ты с матерью будешь говорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты уж бросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! — вскрикнула она, — ведь он уже это все знает сам!
Ну как же,
как же без человека-то прожить! Что с тобой теперь будет!
— Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние.
Ну,
а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая),
как какая-нибудь старушонка процентщица.
Ну, согласитесь,
ну «Лужину ли, в самом деле, жить и делать мерзости, или ей умирать?». И не помоги я, так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет…».
Ну,
а как я его встретил?
Хе! хе! на иные-то пункты весьма складно мне отвечал, очевидно, нужные сведения получил, ловко приготовился;
ну а по другим пунктам просто
как в лужу, ничегошечко не знает, не ведает, да и сам не подозревает, что не ведает!
Ну, да это, положим, в болезни,
а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом ходит, — нет, уж
какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
—
А ну,
как я убегу? — как-то странно усмехаясь, спросил Раскольников.
А засади я вас в тюремный-то замок —
ну месяц,
ну два,
ну три посидите,
а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще
как, пожалуй, себе самому неожиданно.
На всякий случай есть у меня и еще к вам просьбица, — прибавил он, понизив голос, — щекотливенькая она,
а важная: если, то есть на всякий случай (чему я, впрочем, не верую и считаю вас вполне неспособным), если бы на случай, —
ну так, на всякий случай, — пришла бы вам охота в эти сорок — пятьдесят часов как-нибудь дело покончить иначе, фантастическим
каким образом — ручки этак на себя поднять (предположение нелепое,
ну да уж вы мне его простите), то — оставьте краткую, но обстоятельную записочку.
Мы поехали;
как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной фамилии, с такими-то связями, с капиталом, —
ну что ж, что мне пятьдесят,
а той и шестнадцати нет?