Неточные совпадения
В настоящее время он тоже принужден
был выйти из университета, но ненадолго, и из всех
сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно
было продолжать.
У него
был еще складной садовый ножик; но на нож, и особенно на свои
силы, он не надеялся, а потому и остановился на топоре окончательно.
Много окон, выходивших на этот огромный квадратный метр,
было отперто в эту минуту, но он не поднял головы —
силы не
было.
— Лихорадка, — отвечал он отрывисто. — Поневоле станешь бледный… коли
есть нечего, — прибавил он, едва выговаривая слова.
Силы опять покидали его. Но ответ показался правдоподобным; старуха взяла заклад.
Ни одного мига нельзя
было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом.
Силы его тут как бы не
было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем
сила.
Мучительная, темная мысль поднималась в нем — мысль, что он сумасшествует и что в эту минуту не в
силах ни рассудить, ни себя защитить, что вовсе, может
быть, не то надо делать, что он теперь делает…
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в
силах был сообразить, что, может
быть, гораздо лучше
было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею
силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни
было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и
будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем
было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание
было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало
быть, во что бы ни стало надо
было до времени схоронить концы. Надо
было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь
сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же идти?
Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то, что чувствовал в себе весьма достаточно
сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку, но даже, может
быть, и ходить.
— Если бы только толчок ему какой-нибудь благоприятный, вот бы чего! Давеча он
был в
силах… Знаешь, у него что-то
есть на уме! Что-то неподвижное, тяготящее… Этого я очень боюсь; непременно!
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в
силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерического ощущения, в котором между тем
была часть нестерпимого наслаждения, — впрочем, мрачный, ужасно усталый. Лицо его
было искривлено, как бы после какого-то припадка. Утомление его быстро увеличивалось.
Силы его возбуждались и приходили теперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так же быстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.
Полицейские
были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми
силами, как будто дело шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не
было, и
было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по
силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!..
Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и
силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной
силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может
быть, и не в
силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
Действительно, Раскольников
был почти здоров, особенно в сравнении со вчерашним, только
был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его
были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный. Говорил он мало и неохотно, как бы через
силу или исполняя обязанность, и какое-то беспокойство изредка появлялось в его движениях.
— Но напротив же, напротив! Если б у них
была эта безмозглая мысль, так они бы всеми
силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать… А теперь — это нагло и неосторожно!
Я вам дала великое обещание, я ваша невеста; доверьтесь же мне в этом деле и поверьте, я в
силах буду рассудить беспристрастно.
А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то
силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус
есть, вы не знаете…
Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в
силах была броситься в воду?
— Это
было не в бреду, это
было наяву! — вскричал он, напрягая все
силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. — Наяву, наяву! Слышите ли?
Вы не так понимаете; я даже думал, что если уж принято, что женщина равна мужчине во всем, даже в
силе (что уже утверждают), то, стало
быть, и тут должно
быть равенство.
— Видя таковое ее положение, с несчастными малолетными, желал бы, — как я и сказал уже, — чем-нибудь, по мере
сил,
быть полезным, то
есть, что называется, по мере сил-с, не более. Можно бы, например, устроить в ее пользу подписку или, так сказать, лотерею… или что-нибудь в этом роде, — как это и всегда в подобных случаях устраивается близкими или хотя бы и посторонними, но вообще желающими помочь людьми. Вот об этом-то я имел намерение вам сообщить. Оно бы можно-с.
Может
быть, тут всего более имела влияния та особенная гордость бедных, вследствие которой при некоторых общественных обрядах, обязательных в нашем быту для всех и каждого, многие бедняки таращатся из последних
сил и тратят последние сбереженные копейки, чтобы только
быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие.
— Стало
быть, я с ним приятель большой… коли знаю, — продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже
был не в
силах отвести глаз, — он Лизавету эту… убить не хотел… Он ее… убил нечаянно… Он старуху убить хотел… когда она
была одна… и пришел… А тут вошла Лизавета… Он тут… и ее убил.
— А вы и на
силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это так
будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист! Все это, конечно, так и должно
быть, и надо бы удивляться, если б оно
было иначе, но, однако ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
Я льстил безбожно, и только что, бывало, добьюсь пожатия руки, даже взгляда, то укоряю себя, что это я вырвал его у нее
силой, что она сопротивлялась, что она так сопротивлялась, что я наверное бы никогда ничего не получил, если б я сам не
был так порочен; что она, в невинности своей, не предусмотрела коварства и поддалась неумышленно, сама того не зная, не ведая, и прочее и прочее.
— Бросила! — с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевел дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может
быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это
было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей
силе определить.
Может
быть, по одной только
силе своих желаний он и счел себя тогда человеком, которому более разрешено, чем другому.
Он скорее допускал тут одну только тупую тягость инстинкта, которую не ему
было порвать и через которую он опять-таки
был не в
силах перешагнуть (за слабостию и ничтожностию).