Неточные совпадения
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел
было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за
другим пришел.
Раскольников не привык к толпе и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в
другом мире, хотя бы в каком бы то ни
было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Хозяин заведения
был в
другой комнате, но часто входил в главную, спускаясь в нее откуда-то по ступенькам, причем прежде всего выказывались его щегольские смазные сапоги с большими красными отворотами.
Платьев-то нет у ней никаких… то
есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем
другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на
другой же день, после всех сих мечтаний (то
есть это
будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Но, верно, ей тотчас же представилось, что он идет в
другие комнаты, так как ихняя
была проходная.
Через минуту явилось письмо. Так и
есть: от матери, из Р—й губернии. Он даже побледнел, принимая его. Давно уже не получал он писем; но теперь и еще что-то
другое вдруг сжало ему сердце.
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе
были откровенны
друг с дружкой в тот день и в ту ночь и во все последующее время?
Все ли слова между ними
были прямо произнесены или обе поняли, что у той и у
другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Вот если бы
другое слово, ну тогда…
было бы, может
быть, беспокойнее…
Впрочем, с Разумихиным невозможно
было и
быть в
других отношениях.
Раз как-то, месяца два тому назад, они
было встретились на улице, но Раскольников отвернулся и даже перешел на
другую сторону, чтобы тот его не заметил.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на
другой день после того пойду, когда уже то
будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
Конечно, все это
были самые обыкновенные и самые частые, не раз уже слышанные им, в
других только формах и на
другие темы, молодые разговоры и мысли.
Он спал необыкновенно долго и без снов. Настасья, вошедшая к нему в десять часов на
другое утро, насилу дотолкалась его. Она принесла ему чаю и хлеба. Чай
был опять спитой и опять в ее собственном чайнике.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо
было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к дому в обход, с
другой стороны…
Вдруг он припомнил и сообразил, что этот большой ключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с
другими маленькими, непременно должен
быть вовсе не от комода (как и в прошлый раз ему на ум пришло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может
быть, все и припрятано.
Иные
были в футлярах,
другие просто обернуты в газетную бумагу, но аккуратно и бережно, в двойные листы, и кругом обвязаны тесемками.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость
был уже тоже у дверей. Они стояли теперь
друг против
друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел
было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел домой с
другой совсем стороны.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не што, а как-то «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к
другому столу и картинно передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо, — вот-с, извольте видеть: господин сочинитель, то бишь студент, бывший то
есть, денег не платит, векселей надавал, квартиру не очищает, беспрерывные на них поступают жалобы, а изволили в претензию войти, что я папироску при них закурил!
Но и на острова ему не суждено
было попасть, а случилось
другое: выходя с В—го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход во двор, обставленный совершенно глухими стенами.
Рассердился да и пошел,
была не
была, на
другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали.
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то
есть, — потому-де думал, что не мне, так
другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи пойдут, тут я и преставлю».
А на
другой день прослышали мы, что Алену Ивановну и сестрицу их Лизавету Ивановну топором убили, а мы их знавали-с, и взяло меня тут сумление насчет серег, — потому известно нам
было, что покойница под вещи деньги давала.
А опричь него в распивочной на ту пору
был всего один человек посторонний, да еще спал на лавке
другой, по знакомству, да двое наших мальчишков-с.
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько
было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а
другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого
другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда
есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Слушай внимательно: и дворник, и Кох, и Пестряков, и
другой дворник, и жена первого дворника, и мещанка, что о ту пору у ней в дворницкой сидела, и надворный советник Крюков, который в эту самую минуту с извозчика встал и в подворотню входил об руку с дамою, — все, то
есть восемь или десять свидетелей, единогласно показывают, что Николай придавил Дмитрия к земле, лежал на нем и его тузил, а тот ему в волосы вцепился и тоже тузил.
— Гм. Стало
быть, всего только и
есть оправдания, что тузили
друг друга и хохотали. Положим, это сильное доказательство, но… Позволь теперь: как же ты сам-то весь факт объясняешь? Находку серег чем объясняешь, коли действительно он их так нашел, как показывает?
Кох сдурил и пошел вниз; тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого
другого у него не
было выхода.
Если же и
было что-нибудь в этой довольно красивой и солидной физиономии действительно неприятное и отталкивающее, то происходило уж от
других причин.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то
есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого
друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…
— Иных Кох указал;
других имена
были на обертках вещей записаны, а иные и сами пришли, как прослышали…
Тут и трех много
будет, да и то чтобы
друг в
друге каждый пуще себя самого
был уверен!
Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг, на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, не видали
друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времени обмеривали они один
другого взглядом. Разумихин
был в величайшем изумлении, но вдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.
Всего
было двое работников, оба молодые парня, один постарше, а
другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми с лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных. Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои враждебно, точно жаль
было, что все так изменили.
Раскольников встал и пошел в
другую комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои
были все те же; в углу на обоях резко обозначено
было место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в
другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень
был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
Дверь на лестницу
была отворена, чтобы хоть сколько-нибудь защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из
других комнат и поминутно заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную.
Этот
другой был твой отец, Поля; папенька ужасно сердился…
Всем известно, что у Семена Захаровича
было много
друзей и покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает один великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен Захарович знал еще в детстве, и
будьте уверены, Амалия Людвиговна…
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая
другой рукою грудь. Платок
был весь в крови…
С этого вечера, когда я узнал, как он всем вам
был предан и как особенно вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали
друзьями…
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу сказать прямо: я сейчас у мертвого
был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще
другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в
другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время
было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого
была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды
друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать.
Я его
друг, а стало
быть, и ваш
друг.
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного.
Другого платья у него не
было, а если б и
было, он,
быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства
других, тем более что те,
другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же
было на нем всегда сносное; на этот счет он
был особенно чистоплотен.
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто из них один
другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню, что
было той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.