Неточные совпадения
Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует,
так придется
ж бросать… тем более что
все это тогда уж успеет само разрушиться, если не от усилившейся роскоши,
так от внутренних неустройств.
— Послушайте, что
ж вам
все стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете что объяснить,
так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!
«Ну
так что
ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы
все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
«Что
ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А
все равно! Аршин пространства будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей!
Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
— Батюшки! — причитал кучер, — как тут усмотреть! Коли б я гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно.
Все видели: люди ложь, и я то
ж. Пьяный свечки не поставит — известно!.. Вижу его, улицу переходит, шатается, чуть не валится, — крикнул одноважды, да в другой, да в третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги
так и пал! Уж нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, — дернули, а он вскричал — они пуще… вот и беда.
— Ба! да и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. — Я бы должен был это сообразить… Что
ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до
такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, — может, еще несчастнее будешь… А впрочем,
все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко и отрывисто.
— Что
ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с
таким горьким раздражением, с
таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет
всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл
всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что
ж тут, во
всем этом, в самом деле,
такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели
ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я
так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы
все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била,
так что
ж! Ну
так что
ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это
такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она
так верит, что во
всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это
все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
— Это
все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это не
так было! Это было другое… Вы не
так слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне
весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому не позволю с собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что
ж мне было:
так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам
все кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что
ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем
таком особенном не намеревался.
— А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь, как и
все переходящее через меру, — а тут непременно придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых, у одного
так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во
всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако
ж…
— А вы и на силу претендуете? Хе-хе-хе! Удивили же вы меня сейчас, Родион Романыч, хоть я заранее знал, что это
так будет. Вы же толкуете мне о разврате и об эстетике! Вы — Шиллер, вы — идеалист!
Все это, конечно,
так и должно быть, и надо бы удивляться, если б оно было иначе, но, однако
ж, как-то все-таки странно в действительности… Ах, жаль, что времени мало, потому вы сами прелюбопытный субъект! А кстати, вы любите Шиллера? Я ужасно люблю.
— А что
ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и
всех веселей тот и живет, кто
всех лучше себя сумеет надуть. Ха! ха! Да что вы в добродетель-то
так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный. Хе! хе! хе!
— А, вы про это! — засмеялся Свидригайлов, — да, я бы удивился, если бы, после
всего, вы пропустили это без замечания. Ха! ха! Я хоть нечто и понял из того, что вы тогда… там… накуролесили и Софье Семеновне сами рассказывали, но, однако, что
ж это
такое? Я, может, совсем отсталый человек и ничего уж понимать не могу. Объясните, ради бога, голубчик! Просветите новейшими началами.
«Как! пятилетняя! — прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, — это… что
ж это
такое?» Но вот она уже совсем поворачивается к нему
всем пылающим личиком, простирает руки…
Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом может
так произойти, что он, наконец, пред
всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что
ж, почему
ж и нет? Конечно,
так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам знаю, что
все это будет именно
так, как по книге, а не иначе!»