Неточные совпадения
— А
в том
моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать.
«О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели такой ужас мог прийти мне
в голову? На какую грязь способно, однако,
мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
— А осмелюсь ли, милостивый государь
мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не
в значительном виде, но опытность
моя отличает
в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами, и, кроме того, состою титулярным советником. Мармеладов — такая фамилия; титулярный советник. Осмелюсь узнать: служить изволили?
Когда единородная дочь
моя в первый раз по желтому билету пошла, и я тоже тогда пошел… (ибо дочь
моя по желтому билету живет-с…) — прибавил он
в скобках, с некоторым беспокойством смотря на молодого человека.
Косыночку ее из козьего пуха тоже пропил, дареную, прежнюю, ее собственную, не
мою; а живем мы
в холодном угле, и она
в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью.
Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна
в работе с утра до ночи, скребет и
моет и детей обмывает, ибо к чистоте сызмалетства привыкла, а с грудью слабою и к чахотке наклонною, и я это чувствую.
Знайте же, что супруга
моя в благородном губернском дворянском институте воспитывалась и при выпуске с шалью танцевала при губернаторе и при прочих лицах, за что золотую медаль и похвальный лист получила.
— С тех пор, государь
мой, — продолжал он после некоторого молчания, — с тех пор, по одному неблагоприятному случаю и по донесению неблагонамеренных лиц, — чему особенно способствовала Дарья Францовна, за то будто бы, что ей
в надлежащем почтении манкировали, — с тех пор дочь
моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить, и уже вместе с нами по случаю сему не могла оставаться.
Сонечка, голубка
моя, только деньгами способствовала, а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать неприлично, так разве
в сумерки, чтобы никто не видал.
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь
мой, вам, может быть, все это
в смех, как и прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни
моей, ну а мне не
в смех!
И
в продолжение всего того райского дня
моей жизни и всего того вечера я и сам
в мечтаниях летучих препровождал: и, то есть, как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь
мою единородную от бесчестья
в лоно семьи возвращу…
Ну-с, государь ты
мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и
в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать
в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Тяжело за двести рублей всю жизнь
в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра
моя скорее
в негры пойдет к плантатору или
в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной своей личной выгоды!
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый
в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце
мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет
в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
—
Мое добро! — кричит Миколка, с ломом
в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит, будто жалея, что уж некого больше бить.
Он встал на ноги,
в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—
в мост. Он был бледен, глаза его горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь
мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты
моей!»
Она работала на сестру день и ночь, была
в доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила на продажу, даже полы
мыть нанималась, и все сестре отдавала.
Топор он опустил лезвием прямо
в воду, схватил лежавший на окошке, на расколотом блюдечке, кусочек
мыла и стал, прямо
в ведре, отмывать себе руки.
Вдруг он весь вздрогнул от ужаса: «Боже
мой, — шептал он
в отчаянии, — что со мною?
–…Так вот же тебе, почтеннейшая Лавиза Ивановна,
мой последний сказ, и уж это
в последний раз, — продолжал поручик.
Но и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов, и на них прачки
мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить: подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то
в воду бросает.
— Малину, друг
мой, она возьмет
в лавочке.
Толстяков,
мой приятель, каждый раз принужден снимать свою покрышку, входя куда-нибудь
в общее место, где все другие
в шляпах и фуражках стоят.
Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками, вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме восстановлен, потому что, по
моему мнению, твое пальто не только еще может служить, но даже имеет
в себе вид особенного благородства: что значит у Шармера-то заказывать!
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является
в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно
в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на
мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял.
— Петр Петрович Лужин. Я
в полной надежде, что имя
мое не совсем уже вам безызвестно.
— Ваша мамаша, еще
в бытность
мою при них, начала к вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к вам, чтоб уж быть вполне уверенным, что вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению
моему…
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас
в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по
моей адвокатской части
в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь
в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель,
в квартире одного
моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и дом Бакалеева указал…
—
В самом серьезном, так сказать,
в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и до нас прикоснулось
в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть
в Петербурге. Ну-с, а
моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
— Из шестого! Ax ты,
мой воробушек! С пробором,
в перстнях — богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! — Тут Раскольников залился нервным смехом, прямо
в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а уж очень удивился.
— А журнал, это есть, братец ты
мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше
в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
Тогда еще из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской… протанцевал со мной мазурку и на другой же день хотел приехать с предложением; но я сама отблагодарила
в лестных выражениях и сказала, что сердце
мое принадлежит давно другому.
— Ах, бог
мой! — всплеснула она руками, — ваш муж пьян лошадь изтопталь.
В больниц его! Я хозяйка!
— Боже
мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то, крови! — проговорила она
в отчаянии. — Надо снять с него все верхнее платье! Повернись немного, Семен Захарович, если можешь, — крикнула она ему.
— Не понимаете вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да
в кабак носил, ихнюю да
мою жизнь
в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся заношенная, да
в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета
в воде полоскалась, обноски бы его да детские
мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот
моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его
моей болтовней!» — пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали
в комнате голоса.
Вымылся он
в это утро рачительно, — у Настасьи нашлось
мыло, — вымыл волосы, шею и особенно руки. Когда же дошло до вопроса: брить ли свою щетину иль нет (у Прасковьи Павловны имелись отличные бритвы, сохранившиеся еще после покойного господина Зарницына), то вопрос с ожесточением даже был решен отрицательно: «Пусть так и остается! Ну как подумают, что я выбрился для… да непременно же подумают! Да ни за что же на свете!
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит… До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на
мой бонжур сквозь двери не ответила, а сама
в семь часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
— Знаешь, Дунечка, как только я к утру немного заснула, мне вдруг приснилась покойница Марфа Петровна… и вся
в белом… подошла ко мне, взяла за руку, а сама головой качает на меня, и так строго, строго, как будто осуждает… К добру ли это? Ах, боже
мой, Дмитрий Прокофьич, вы еще не знаете: Марфа Петровна умерла!
— Ах, не знаете? А я думала, вам все уже известно. Вы мне простите, Дмитрий Прокофьич, у меня
в эти дни просто ум за разум заходит. Право, я вас считаю как бы за провидение наше, а потому так и убеждена была, что вам уже все известно. Я вас как за родного считаю… Не осердитесь, что так говорю. Ах, боже
мой, что это у вас правая рука! Ушибли?
— Я иногда слишком уж от сердца говорю, так что Дуня меня поправляет… Но, боже
мой,
в какой он каморке живет! Проснулся ли он, однако? И эта женщина, хозяйка его, считает это за комнату? Послушайте, вы говорите, он не любит сердца выказывать, так что я, может быть, ему и надоем
моими… слабостями?.. Не научите ли вы меня, Дмитрий Прокофьич? Как мне с ним? Я, знаете, совсем как потерянная хожу.
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы
мой первый пациент, ну а наш брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти
в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.
— Про вас же, маменька, я и говорить не смею, — продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться
в ожидании
моего возвращения.
Впрочем, я должен тебя несколько разочаровать:
в этом письме есть еще одно выражение, одна клевета на
мой счет, и довольно подленькая.
— То-то и дело, что я,
в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти вещи
мои, но что когда будут деньги…
— Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне,
в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то
моих вещах, прошу…
—
Моя статья?
В «Периодической речи»? — с удивлением спросил Раскольников, — я действительно написал полгода назад, когда из университета вышел, по поводу одной книги одну статью, но я снес ее тогда
в газету «Еженедельная речь», а не
в «Периодическую».
Я только
в главную мысль
мою верю.