Неточные совпадения
Он
до того углубился в себя и уединился от
всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой.
Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про
всю эту обыденную дребедень,
до которой ему нет никакого дела,
все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
Было душно, так что было даже нестерпимо сидеть, и
все до того было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и
до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и
все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному, как они были запылены, видно было, что
до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не
всю стену и половину ширины
всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь
всем телом,
до тех пор, что самой тошно уж становилось.
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство:
до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой в тот день и в ту ночь и во
все последующее время?
Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах в двадцати, идущую женщину, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на
всех мелькавших
до сих пор перед ним предметах.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и
весь процесс
всего представления бывают при этом
до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими
всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во
всех этих расчетах, будь это
все, что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я
все же равно не решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и
до сих пор…
Впоследствии, когда он припоминал это время и
все, что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его
до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но
всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что
все вдруг решено окончательно.
Все это хранилось у него
до времени под диваном.
И если бы даже случилось когда-нибудь так, что уже
все до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, — то тут-то бы, кажется, он и отказался от
всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
Он думал о главном, а мелочи отлагал
до тех пор, когда сам во
всем убедится.
Дойдя
до таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во
все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»…
Опускаем
весь тот процесс, посредством которого он дошел
до последнего решения; мы и без того слишком забежали вперед…
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними
всю волю и
весь рассудок, и они, в свое время,
все будут побеждены, когда придется познакомиться
до малейшей тонкости со
всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо
всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно,
до того страшно, что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
Удар пришелся прямо по черепу, острием, и сразу прорубил
всю верхнюю часть лба, почти
до темени.
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но
все эти мучения
до того его обессилили, что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была
вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
Свету было довольно, и он поскорей стал себя оглядывать,
всего, с ног
до головы,
все свое платье: нет ли следов?
Он перевертел
все,
до последней нитки и лоскутка, и, не доверяя себе, повторил осмотр раза три.
Вдруг он вспомнил, что кошелек и вещи, которые он вытащил у старухи из сундука,
все до сих пор у него по карманам лежат!
— Это деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы должны или уплатить со
всеми издержками, пенными [Пенные — от пеня — штраф за невыполнение принятых обязательств.] и прочими, или дать письменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не выезжать
до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества. А заимодавец волен продать ваше имущество, а с вами поступить по законам.
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на
все стороны и, приседая, допятилась
до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера с открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не
до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
—
Все эти чувствительные подробности, милостисдарь,
до нас не касаются, — нагло отрезал Илья Петрович, — вы должны дать отзыв и обязательство, а что вы там изволили быть влюблены и
все эти трагические места,
до этого нам совсем дела нет.
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно
все равно
до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал,
всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это
всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще
до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
И что
всего мучительнее — это было более ощущение, чем сознание, чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из
всех до сих пор жизнию пережитых им ощущений.
Странная мысль пришла ему вдруг: встать сейчас, подойти к Никодиму Фомичу и рассказать ему
все вчерашнее,
все до последней подробности, затем пойти вместе с ним на квартиру и указать им вещи, в углу, в дыре.
«Обыск, обыск, сейчас обыск! — повторял он про себя, торопясь дойти, — разбойники! подозревают!» Давешний страх опять охватил его
всего, с ног
до головы.
Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что
весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во что бы ни стало надо было
до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же идти?
И без того уже
все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто им и дело только
до него.
«Если действительно
все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты
до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего
все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со
всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это
все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще
до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем
весь день,
до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним.
Но господин Лужин скрепился и, кажется, решился не примечать
до времени
всех этих странностей.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга.
Все эти наши новости, реформы, идеи —
все это и
до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть
все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что
всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Я ведь и заговорил с целию, а то мне
вся эта болтовня-себятешение,
все эти неумолчные, беспрерывные общие места и
все то же да
все то же
до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я, при мне говорят.
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и
до того исказили они
все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно
все дело испакостили.
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час
до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства,
всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— Я бы вот как стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со
всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы
до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет — не фальшивая ли?
Объявляю тебе, что
все вы,
до единого, — болтунишки и фанфаронишки!
В контору надо было идти
все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя
до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
— Вот тут, через три дома, — хлопотал он, — дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет
до больницы-то…
— Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька, — говорила она, ходя по комнате, —
до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас
всех погубит!
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли
до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда
все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
— Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна,
вся заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы
до рассвета в воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, — вот моя и ночь!.. Так чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
— Ступайте домой… с ним, — проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, —
до завтра, завтра
всё… Давно вы приехали?