Неточные совпадения
Но останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень,
до которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом
самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
Сонечка, голубка моя, только деньгами способствовала, а
самой, говорит, мне теперь,
до времени, у вас часто бывать неприлично, так разве в сумерки, чтобы никто не видал.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая
самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и
до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом,
до тех пор, что
самой тошно уж становилось.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает:
до последнего момента рядят человека в павлиные перья,
до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются,
до тех
самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Он сошелся с девушкой у
самой скамейки, но, дойдя
до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления.
— Ах, ах, как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. — Ведь вот задача! — обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног
до головы. Странен, верно, и он ему показался: в таких лохмотьях, а
сам деньги выдает!
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом
до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же
самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
— Да что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я
до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще
до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я
сам сказал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
Он думал о главном, а мелочи отлагал
до тех пор, когда
сам во всем убедится.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят
до высшего своего момента незадолго
до совершения преступления; продолжаются в том же виде в
самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его
самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться
до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
И
до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда, что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был
самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому что топор был прямо поднят над ее лицом.
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и, приседая, допятилась
до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера с открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был
сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не
до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
Раскольникову показалось, что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало
самому решительно все равно
до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Тот был дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и
сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном
до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый. На лице его выразилось удивление.
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того
самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и
до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил, что на панели поднял.
— «Каким таким манером?» — «А таким
самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день,
до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним.
— В
самом серьезном, так сказать, в
самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и
до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто
сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему
до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя
до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у
самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой комнате, от окна
до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря
сама с собой и кашляя.
Это ночное мытье производилось
самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли
до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме.
— Фу, как ты глуп иногда! Вчерашний хмель сидит…
До свидания; поблагодари от меня Прасковью Павловну свою за ночлег. Заперлась, на мой бонжур сквозь двери не ответила, а
сама в семь часов поднялась, самовар ей через коридор из кухни проносили… Я не удостоился лицезреть…
Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и
сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она
до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.
— Что тело долго стоит… ведь теперь жарко, дух… так что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут,
до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и
сама видит, что нельзя…
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет
до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван,
сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
— Не совсем здоров! — подхватил Разумихин. — Эвона сморозил!
До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий,
сам едва на ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись — оделся и удрал потихоньку и куролесил где-то чуть не
до полночи, и это в совершеннейшем, я тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
У них не человечество, развившись историческим, живым путем
до конца,
само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!
Наполеонами и так далее, все
до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем
самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь.
— Черт возьми! пойду
сам к Порфирию! И уж прижму ж я его, по-родственному; пусть выложит мне все
до корней. А уж Заметова…
Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов заискиваю, тем более что имею дело
до вашей сестрицы,
сам объявил.
— Мне кажется, особенно тревожиться нечего, ни вам, ни Авдотье Романовне, конечно, если
сами не пожелаете входить в какие бы то ни было с ним отношения. Что
до меня касается, я слежу и теперь разыскиваю, где он остановился…
Кроме того, он положительно уведомил меня, что Марфа Петровна, за неделю
до смерти, успела оставить тебе, Дуня, по завещанию три тысячи рублей, и деньги эти ты можешь теперь получить в
самом скором времени.
— Извините, сударь, — дрожа со злости, ответил Лужин, — в письме моем я распространился о ваших качествах и поступках единственно в исполнении тем
самым просьбы вашей сестрицы и мамаши описать им: как я вас нашел и какое вы на меня произвели впечатление? Что же касается
до означенного в письме моем, то найдите хоть строчку несправедливую, то есть что вы не истратили денег и что в семействе том, хотя бы и несчастном, не находилось недостойных лиц?
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и
сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается
до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее
сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю
до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
И разве ждали бы его здесь
до одиннадцати часов, пока ему
самому заблагорассудилось пожаловать?
— Батюшка, испейте, — шептал он, бросаясь к нему с графином, — авось поможет… — Испуг и
самое участие Порфирия Петровича были
до того натуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством стал его рассматривать. Воды, впрочем, он не принял.
— Говорит, а у
самого еще зубки во рту один о другой колотятся, хе-хе! Иронический вы человек! Ну-с,
до свидания-с.
От природы была она характера смешливого, веселого и миролюбивого, но от беспрерывных несчастий и неудач она
до того яростно стала желать и требовать, чтобы все жили в мире и радости и не смели жить иначе, что
самый легкий диссонанс в жизни,
самая малейшая неудача стали приводить ее тотчас же чуть не в исступление, и она в один миг, после
самых ярких надежд и фантазий, начинала клясть судьбу, рвать и метать все, что ни попадало под руку, и колотиться головой об стену.
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это, может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что в этом
самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец, молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще
до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись
сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на себе беспокойный и
до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла
до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась,
сама не зная для чего, перед ним на колени.
Все это я
сам с собой переспорил,
до последней малейшей черты, и все знаю, все!
Они перекидывались всегда короткими словами и ни разу не заговорили о капитальном пункте, как будто между ними так
само собою и условилось, чтобы молчать об этом
до времени.
Были в то время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты, обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходило
до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с первого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать
самую основу его убеждений.
Имел я тоже случай тогда
до подробности разузнать о сцене в конторе квартала, тоже случайно-с, и не то чтобы так мимоходом, а от рассказчика особенного, капитального, который, и
сам того не ведая, удивительно эту сцену осилил.
Но кончилось все катастрофой, вам уже известною, и
сами можете судить,
до какого бешенства мог я дойти, узнав, что Марфа Петровна достала тогда этого подлейшего приказного, Лужина, и чуть не смастерила свадьбу, — что, в сущности, было бы то же
самое, что и я предлагал.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и дома. Скажите, я убежден, вы оттого на меня смотрите подозрительно, что я
сам был настолько деликатен и
до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.