Неточные совпадения
«
Если о сю пору я
так боюсь, что же было бы,
если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится,
если есть у него копейка,
так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
А
если под пальто спрятать, то все-таки надо было рукой придерживать, что было бы приметно.
И
если бы даже случилось когда-нибудь
так, что уже все до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, — то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома.
Если бы все ушли,
так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!
Если бы дворник спросил его «что надо?» — он, может быть,
так прямо и подал бы ему топор.
На лестнице он вспомнил, что оставляет все вещи
так, в обойной дыре, — «а тут, пожалуй, нарочно без него обыск», — вспомнил и остановился. Но
такое отчаяние и
такой,
если можно сказать, цинизм гибели вдруг овладели им, что он махнул рукой и пошел дальше.
—
Если у тебя еще хоть один только раз в твоем благородном доме произойдет скандал,
так я тебя самое на цугундер, как в высоком слоге говорится.
Если б он захотел подумать немного, то, конечно, удивился бы тому, как мог он
так говорить с ними минуту назад и даже навязываться с своими чувствами?
Ну станет
такой о жительстве расспрашивать,
если с
таким намерением шел?
«
Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки,
если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на
такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
— А вот через Афанасия Ивановича Вахрушина, об котором, почитаю, неоднократно изволили слышать-с, по просьбе вашей мамаши, чрез нашу контору вам перевод-с, — начал артельщик, прямо обращаясь к Раскольникову. — В случае
если уже вы состоите в понятии-с — тридцать пять рублей вам вручить-с,
так как Семен Семенович от Афанасия Ивановича, по просьбе вашей мамаши, по прежнему манеру о том уведомление получили. Изволите знать-с?
Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться, прикинуться,
если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать и выведать, что
такое тут происходит?
Нынче летний сезон, я и покупку летнюю сделал, потому к осени сезон и без того более теплой материи потребует,
так придется ж бросать… тем более что все это тогда уж успеет само разрушиться,
если не от усилившейся роскоши,
так от внутренних неустройств.
— Ну, и руки греет, и наплевать!
Так что ж, что греет! — крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, — я разве хвалил тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А прямо-то, во всех-то родах смотреть —
так много ль людей хороших останется? Да я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу дадут, да и то
если с тобой в придачу!..
— Жалею весьма и весьма, что нахожу вас в
таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. —
Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и вы угадаете. Ваших, то есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
«Где это, — подумал Раскольников, идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что
если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на
такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, — а кругом будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться
так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше
так жить, чем сейчас умирать!
Так вот
если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, не набитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малый умный, но ты дурак! —
так вот,
если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашел сегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать.
Во-первых, ты втрое его умнее, во-вторых,
если ты не помешанный,
так тебе наплевать на то, что у него
такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей — хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.
— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно
так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а
если правда, что доктор согласится здесь ночевать,
так чего же лучше?
На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны, насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве», он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, —
так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и… и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, — «
если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», прибавил он значительно.
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было, а
если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «
так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других, тем более что те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
Он робко глянул на Авдотью Романовну: но и в этом надменном лице было в эту минуту
такое выражение признательности и дружества,
такое полное и неожиданное им уважение (вместо насмешливых-то взглядов и невольного, худо скрываемого презрения!), что ему уж, право, было бы легче,
если бы встретили бранью, а то уж слишком стало конфузливо.
—
Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы, то есть, поймите меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он
такой раздражительный? Какие у него желания и,
так сказать, мечты,
если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
Если же я
так поносил его вчера, то это потому, что вчера я был грязно пьян и еще… безумен; да, безумен, без головы, сошел с ума, совершенно… и сегодня стыжусь того!..
Чтобы помогать, надо сначала право
такое иметь, не то: «Crevez, chiens, si vous n’ êtes pas contents!» [Подыхайте, собаки,
если вам плохо! (фр.)] — Он рассмеялся.
— Ну, коль штуку,
так и хорошо! А то и я сам было подумал… — пробормотал Зосимов, подымаясь с дивана. — Мне, однако ж, пора; я еще зайду, может быть…
если застану…
— Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не
так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада,
если удастся быть полезною родным, но в моей решимости это не самое главное побуждение…
А
если бы ты был и прав,
если б я действительно решилась на подлость, — разве не безжалостно с твоей стороны
так со мной говорить?
Если я погублю кого,
так только себя одну…
— Что ж,
если хвалится,
так и есть чем, — я не противоречу.
Ну, как ты думаешь: можно ли
таким выражением от Лужина
так же точно обидеться, как
если бы вот он написал (он указал на Разумихина), али Зосимов, али из нас кто-нибудь?
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с первого раза, особенно по незнакомству, и особенно
если то, что вы излагаете, по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с
таким необыкновенно важным, оказываемым вам вниманием.
— Помилуйте-с, напротив, на-а-против!
Если бы вы знали, как вы меня интересуете! Любопытно и смотреть и слушать… и я, признаюсь,
так рад, что вы изволили, наконец, пожаловать…
— А что,
если мне
так только кажется?
Отсюда прямо, что
если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут,
так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными.
Одним словом,
если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют на свете будто бы некоторые
такие лица, которые могут… то есть не то что могут, а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них будто бы и закон не писан.
— Нет, нет, не совсем потому, — ответил Порфирий. — Все дело в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно потому, что они необыкновенные.
Так у вас, кажется,
если только не ошибаюсь?
По-моему,
если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и
так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству.
Наполеонами и
так далее, все до единого были преступниками, уже тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед кровью,
если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за древний закон) могла им помочь.
Потому, согласитесь,
если произойдет путаница и один из одного разряда вообразит, что он принадлежит к другому разряду, и начнет «устранять все препятствия», как вы весьма счастливо выразились,
так ведь тут…
— Ну, по крайней мере, с этой стороны вы меня хоть несколько успокоили; но вот ведь опять беда-с: скажите, пожалуйста, много ли
таких людей, которые других-то резать право имеют, «необыкновенных-то» этих? Я, конечно, готов преклониться, но ведь согласитесь, жутко-с,
если уж очень-то много их будет, а?
— Но напротив же, напротив!
Если б у них была эта безмозглая мысль,
так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать… А теперь — это нагло и неосторожно!
—
Так что ж?
Так что ж? — повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, — ведь это bonne guerre, [добрая война (фр.).] что называется, и самая позволительная хитрость!.. Но все-таки вы меня перебили;
так или этак, подтверждаю опять: никаких неприятностей не было бы,
если бы не случай в саду. Марфа Петровна…
— Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, — сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, — а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате
так удобно носить и… и особенно,
если к тому и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись.
— То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович,
если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы
так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну
так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой,
так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
— Ах нет, Петр Петрович, мы были очень обескуражены, — с особой интонацией поспешила заявить Пульхерия Александровна, — и
если б сам бог, кажется, не послал нам вчера Дмитрия Прокофьича, то мы просто бы
так и пропали. Вот они, Дмитрий Прокофьич Разумихин, — прибавила она, рекомендуя его Лужину.
— Авдотья Романовна,
если я выйду теперь в эту дверь, при
таком напутствии, то — рассчитайте это — я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо.
— Нет, я, я более всех виновата! — говорила Дунечка, обнимая и целуя мать, — я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, я и не воображала, чтоб это был
такой недостойный человек!
Если б я разглядела его раньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!
Но опять как-то странно предположить, чтоб он
так глупо приступил к делу,
если б имел на тебя дурные намерения…