Неточные совпадения
«Это у злых и старых вдовиц бывает такая чистота», — продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на ситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где стояли старухины постель и комод и куда он
еще ни
разу не заглядывал.
— Ax, жаль-то как! — сказал он, качая головой, — совсем
еще как ребенок. Обманули, это как
раз. Послушайте, сударыня, — начал он звать ее, — где изволите проживать? — Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.
Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только на этот
раз дома, у себя в кухне, но
еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает на веревках!
Но здесь ожидал его такой ужас, какого, конечно, он
еще ни
разу не испытывал.
И долго, несколько часов, ему все
еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько
раз, хотел было встать, но уже не мог.
— Если у тебя
еще хоть один только
раз в твоем благородном доме произойдет скандал, так я тебя самое на цугундер, как в высоком слоге говорится.
Это было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он
еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько
раз порывался встать и идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты не знаешь
еще? Только что переехал. У Лавизы с ним
раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
Князь знал меня
еще в девицах и очень хорошо помнит Семена Захаровича, которому много
раз благодетельствовал.
Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Он дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да и ни
разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную, убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.
Он развернул, наконец, письмо, все
еще сохраняя вид какого-то странного удивления; потом медленно и внимательно начал читать и прочел два
раза. Пульхерия Александровна была в особенном беспокойстве; да и все ждали чего-то особенного.
Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им
еще в детстве или встреченных где-нибудь один только
раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два
раза (если не считать
еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый
раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор
еще ни
разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
Ему
еще в передней пришла было мысль: не снимать пальто и уехать и тем строго и внушительно наказать обеих дам, так чтобы
разом дать все почувствовать.
— Кажется, придется мне не
раз еще его увидать, — сказал он Дуне.
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали,
еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько
раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой
еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько
раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было больно!
— Всего только во втором, если судить по-настоящему! Да хоть бы и в четвертом, хоть бы в пятнадцатом, все это вздор! И если я когда сожалел, что у меня отец и мать умерли, то уж, конечно, теперь. Я несколько
раз мечтал даже о том, что, если б они
еще были живы, как бы я их огрел протестом! Нарочно подвел бы так… Это что, какой-нибудь там «отрезанный ломоть», тьфу! Я бы им показал! Я бы их удивил! Право, жаль, что нет никого!
Жаль тоже, при всей своей энергии и решимости протестовать, — которую она уже
раз доказала, — у ней все
еще как будто мало самостоятельности, так сказать независимости, мало отрицания, чтобы совершенно оторваться от иных предрассудков и… глупостей.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все
еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько
раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
В свойстве характера Катерины Ивановны было поскорее нарядить первого встречного и поперечного в самые лучшие и яркие краски, захвалить его так, что иному становилось даже совестно, придумать в его хвалу разные обстоятельства, которые совсем и не существовали, совершенно искренно и чистосердечно поверить самой в их действительность и потом вдруг,
разом, разочароваться, оборвать, оплевать и выгнать в толчки человека, которому она, только
еще несколько часов назад, буквально поклонялась.
В эту минуту прибыли вы (по моему зову) — и все время у меня пребывали потом в чрезвычайном смущении, так что даже три
раза, среди разговора, вставали и спешили почему-то уйти, хотя разговор наш
еще не был окончен.
После первого, страстного и мучительного сочувствия к несчастному опять страшная идея убийства поразила ее. В переменившемся тоне его слов ей вдруг послышался убийца. Она с изумлением глядела на него. Ей ничего
еще не было известно, ни зачем, ни как, ни для чего это было. Теперь все эти вопросы
разом вспыхнули в ее сознании. И опять она не поверила: «Он, он убийца! Да разве это возможно?»
— Штука в том: я задал себе один
раз такой вопрос: что, если бы, например, на моем месте случился Наполеон и не было бы у него, чтобы карьеру начать, ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан, а была бы вместо всех этих красивых и монументальных вещей просто-запросто одна какая-нибудь смешная старушонка, легистраторша, которую
еще вдобавок надо убить, чтоб из сундука у ней деньги стащить (для карьеры-то, понимаешь?), ну, так решился ли бы он на это, если бы другого выхода не было?
У меня тогда одна мысль выдумалась, в первый
раз в жизни, которую никто и никогда
еще до меня не выдумывал!
Соня упала на ее труп, обхватила ее руками и так и замерла, прильнув головой к иссохшей груди покойницы. Полечка припала к ногам матери и целовала их, плача навзрыд. Коля и Леня,
еще не поняв, что случилось, но предчувствуя что-то очень страшное, схватили один другого обеими руками за плечики и, уставившись один в другого глазами, вдруг вместе,
разом, раскрыли рты и начали кричать. Оба
еще были в костюмах: один в чалме, другая в ермолке с страусовым пером.
А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй,
еще и в сто миллионов
раз безобразнее дело бы сделали!
Авдотье Романовне
еще несколько
раз и прежде (а один
раз как-то особенно) ужасно не понравилось выражение глаз моих, верите вы этому?
— Родя, милый мой, первенец ты мой, — говорила она, рыдая, — вот ты теперь такой же, как был маленький, так же приходил ко мне, так же и обнимал и целовал меня;
еще когда мы с отцом жили и бедовали, ты утешал нас одним уже тем, что был с нами, а как я похоронила отца, — то сколько
раз мы, обнявшись с тобой вот так, как теперь, на могилке его плакали.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он дверь в контору. На этот
раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и
еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников прошел в следующую комнату. «Может,
еще можно будет и не говорить», — мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался
еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.