Итак, она звалась Татьяной. // Ни
красотой сестры своей, // Ни свежестью ее румяной // Не привлекла б она очей. // Дика, печальна, молчалива, // Как лань лесная, боязлива, // Она в семье своей родной // Казалась девочкой чужой. // Она ласкаться не умела // К отцу, ни к матери своей; // Дитя сама, в толпе детей // Играть и прыгать не хотела // И часто целый день одна // Сидела молча у окна.
Его опять охватила
красота сестры — не прежняя, с блеском, с теплым колоритом жизни, с бархатным, гордым и горячим взглядом, с мерцанием «ночи», как он назвал ее за эти неуловимые искры, тогда еще таинственной, неразгаданной прелести.
Неточные совпадения
— Спасибо за комплимент, внучек: давно я не слыхала — какая тут
красота! Вон на кого полюбуйся — на
сестер! Скажу тебе на ухо, — шепотом прибавила она, — таких ни в городе, ни близко от него нет. Особенно другая… разве Настенька Мамыкина поспорит: помнишь, я писала, дочь откупщика?
Его гнал от обрыва ужас «падения» его
сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая
красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь мир, вся природа.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй
сестры или… молодой, расцветшей
красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
В особенности вредило
сестре сравнение с матушкой, которая, несмотря на то, что ей шло уж под сорок и что хозяйственная сутолока наложила на нее свою руку, все еще сохраняла следы замечательной
красоты.
Она не обладала ни дебелостью, ни крутыми бедрами, которыми отличались
сестры; напротив того, была даже несколько худощава, но в меру, насколько приличествует
красоте, которая обещает надолго сохраниться в будущем.