Неточные совпадения
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой
же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому)
к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Но зачем
же, спрашивал он всегда, зачем
же такая важная, такая решительная для него и в
то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь
к такому часу,
к такой минуте в его жизни, именно
к такому настроению его духа и
к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Он пришел мало-помалу
к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике; сам
же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив
того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в
тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в
то же время сделать крюк: подойти
к дому в обход, с другой стороны…
Что
же касается пышной дамы,
то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но странное дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства,
тем вид ее становился любезнее,
тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная
к грозному поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я
к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако
же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что
к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь
к Разумихину, он не подумал о
том, что с ним, стало быть, лицом
к лицу сойтись должен. Теперь
же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом
к лицу с кем бы
то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Но, стало быть, и
к нему сейчас придут, если так, «потому что… верно, все это из
того же… из-за вчерашнего…
Видишь, Родя, чтобы сделать в свете карьеру, достаточно, по-моему, всегда сезон наблюдать; если в январе спаржи не потребуешь,
то несколько целковых в кошельке сохранишь;
то же в отношении и
к сей покупке.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в
тот самый день и час
к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны
же были попасть? Это немало при таком следствии.
Я
же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли,
к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до
того исказили они все,
к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все дело испакостили.
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так
же, как оставил тогда, даже, может быть, трупы на
тех же местах на полу. А теперь: голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел
к окну и сел на подоконник.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных
к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался
то в
ту,
то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в
то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.
В
то же время он ясно сознавал, что мечта, загоревшаяся в голове его, в высшей степени неосуществима, — до
того неосуществима, что ему даже стало стыдно ее, и он поскорей перешел
к другим, более насущным заботам и недоумениям, оставшимся ему в наследство после «растреклятого вчерашнего дня».
И, однако ж, одеваясь, он осмотрел свой костюм тщательнее обыкновенного. Другого платья у него не было, а если б и было, он, быть может, и не надел бы его, — «так, нарочно бы не надел». Но во всяком случае циником и грязною неряхой нельзя оставаться: он не имеет права оскорблять чувства других,
тем более что
те, другие, сами в нем нуждаются и сами зовут
к себе. Платье свое он тщательно отчистил щеткой. Белье
же было на нем всегда сносное; на этот счет он был особенно чистоплотен.
Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось
к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в
то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство.
В
ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности
же Раскольникова,
к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его.
— Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как
тот быстро шагал по направлению
к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут
же поклявшись, что сегодня
же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
— Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, — сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, — а потому отчего
же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и… и особенно, если
к тому и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись.
—
То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду,
то не стал бы так прямо высказываться, не дурак
же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь
к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну так знайте
же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
Хоть я и настаивал давеча, что в присутствии вашего брата не желаю и не могу изъяснить всего, с чем пришел,
тем не менее я теперь
же намерен обратиться
к многоуважаемой вашей мамаше для необходимого объяснения по одному весьма капитальному и для меня обидному пункту.
— Что? Бумажка? Так, так… не беспокойтесь, так точно-с, — проговорил, как бы спеша куда-то, Порфирий Петрович и, уже проговорив это, взял бумагу и просмотрел ее. — Да, точно так-с. Больше ничего и не надо, — подтвердил он
тою же скороговоркой и положил бумагу на стол. Потом, через минуту, уже говоря о другом, взял ее опять со стола и переложил
к себе на бюро.
Порфирий Петрович несколько мгновений стоял, как бы вдумываясь, но вдруг опять вспорхнулся и замахал руками на непрошеных свидетелей.
Те мигом скрылись, и дверь притворилась. Затем он поглядел на стоявшего в углу Раскольникова, дико смотревшего на Николая, и направился было
к нему, но вдруг остановился, посмотрел на него, перевел тотчас
же свой взгляд на Николая, потом опять на Раскольникова, потом опять на Николая и вдруг, как бы увлеченный, опять набросился на Николая.
Мало
того: нельзя ли как-нибудь
к ним подделаться и тут
же их поднадуть, если они и в самом деле сильны?
Это был один из
того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно
к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас
же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить все, чему они
же иногда самым искренним образом служат.
Петр Петрович очень смеялся. Он уже кончил считать и припрятал деньги. Впрочем, часть их зачем-то все еще оставалась на столе. Этот «вопрос о помойных ямах» служил уже несколько раз, несмотря на всю свою пошлость, поводом
к разрыву и несогласию между Петром Петровичем и молодым его другом. Вся глупость состояла в
том, что Андрей Семенович действительно сердился. Лужин
же отводил на этом душу, а в настоящую минуту ему особенно хотелось позлить Лебезятникова.
Во все время этой сцены Андрей Семенович
то стоял у окна,
то ходил по комнате, не желая прерывать разговорa; когда
же Соня ушла, он вдруг подошел
к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку.
Другая неприятность тоже отчасти способствовала раздражению Катерины Ивановны: на похоронах из жильцов, званных на похороны, кроме полячка, который успел-таки забежать и на кладбище, никто почти не был;
к поминкам
же,
то есть
к закуске, явились из них всё самые незначительные и бедные, многие из них не в своем даже виде, так, дрянь какая-то.
Что
же касается до Петра Петровича,
то я всегда была в нем уверена, — продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, — и уж, конечно, он не похож… — резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она
к Амалии Ивановне, отчего
та даже оробела, — не похож на
тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им бы честь сделал, принимая их, и
то разве только по неистощимой своей доброте.
Ел
же он только разве из учтивости прикасаясь
к кускам, которые поминутно накладывала на его тарелку Катерина Ивановна, и
то только чтоб ее не обидеть.
Затем я вас проводил до дверей, — все в
том же, с вашей стороны, смущении, — после чего, оставшись наедине с Андреем Семеновичем и переговорив с ним минут около десяти, Андрей Семенович вышел, я
же снова обратился
к столу, с лежавшими на нем деньгами, с целью, сосчитав их, отложить, как и предполагал я прежде, особо.
Он тотчас
же написал моей матери записку и уведомил ее, что я отдал все деньги не Катерине Ивановне, а Софье Семеновне, и при этом в самых подлых выражениях упомянул о… о характере Софьи Семеновны,
то есть намекнул на характер отношений моих
к Софье Семеновне.
— Э-эх, Соня! — вскрикнул он раздражительно, хотел было что-то ей возразить, но презрительно замолчал. — Не прерывай меня, Соня! Я хотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж после
того мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая
же точно вошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я
к тебе и пришел теперь! Принимай гостя! Если б я не вошь был,
то пришел ли бы я
к тебе? Слушай: когда я тогда
к старухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!
— Так
к тебе ходит Авдотья Романовна, — проговорил он, скандируя слова, — а ты сам хочешь видеться с человеком, который говорит, что воздуху надо больше, воздуху и… и стало быть, и это письмо… это тоже что-нибудь из
того же, — заключил он как бы про себя.
Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся с самим Порфирием.
Тот входил
к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту. Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как
же это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
Должен и обязан пред вами объяснением-с, — продолжал он с улыбочкой и даже слегка стукнул ладонью по коленке Раскольникова, но почти в
то же мгновение лицо его вдруг приняло серьезную и озабоченную мину; даже как будто грустью подернулось,
к удивлению Раскольникова.
— Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтоб я
к вам сюда
же пришел,
то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.
Знайте
же, я пришел
к вам прямо сказать, что если вы держите свое прежнее намерение насчет моей сестры и если для этого думаете чем-нибудь воспользоваться из
того, что открыто в последнее время,
то я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите.
Если Софья Семеновна не воротится через десять минут,
то я пришлю ее
к вам самое, если хотите, сегодня
же; ну вот и мой нумер.
В
тот же день, но уже вечером, часу в седьмом, Раскольников подходил
к квартире матери и сестры своей, —
к той самой квартире в доме Бакалеева, где устроил их Разумихин.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило
к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас
же, в
тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее, и что настала
же, наконец, эта минута…