Неточные совпадения
Каморка его приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного
дома и походила более
на шкаф, чем
на квартиру.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему
дому, выходившему одною стеной
на канаву, а другою в-ю улицу.
Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и
на обоих дворах
дома.
— Пойдемте, сударь, — сказал вдруг Мармеладов, поднимая голову и обращаясь к Раскольникову, — доведите меня…
Дом Козеля,
на дворе. Пора… к Катерине Ивановне…
Раскольникову давно уже хотелось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мармеладов оказался гораздо слабее ногами, чем в речах, и крепко оперся
на молодого человека. Идти было шагов двести — триста. Смущение и страх все более и более овладевали пьяницей по мере приближения к
дому.
Все торговцы
на столах,
на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведения или снимали и прибирали свой товар и расходились по
домам, равно как и их покупатели.
Около харчевен в нижних этажах,
на грязных и вонючих дворах
домов Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого сорта промышленников и лохмотников.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное
на более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха,
на которую готовится покушение, будет
дома одна-одинехонька.
Она работала
на сестру день и ночь, была в
доме вместо кухарки и прачки и, кроме того, шила
на продажу, даже полы мыть нанималась, и все сестре отдавала.
Но каково же было его изумление, когда он вдруг увидал, что Настасья не только
на этот раз
дома, у себя в кухне, но еще занимается делом: вынимает из корзины белье и развешивает
на веревках!
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там,
на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо было и торопиться, и в то же время сделать крюк: подойти к
дому в обход, с другой стороны…
«Так, верно, те, которых ведут
на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются
на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и
дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть не может, верно, бегут!»
— Да как же вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них
дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не
на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться
на запор изнутри, надо быть
дома, понимаете? Стало быть,
дома сидят, да не отпирают!
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего
дома; по крайней мере, он уже прошел
на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора
на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь
на чужой двор.
Дверь в дворницкую была притворена, но не
на замке, стало быть вероятнее всего было, что дворник
дома.
Дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительною тревогой заглянул в нее,
на тот
дом… и тотчас же отвел глаза.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала
на новую квартиру, в новый
дом, в четвертый этаж.
На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем не хотел.
— А ты, такая-сякая и этакая, — крикнул он вдруг во все горло (траурная дама уже вышла), — у тебя там что прошедшую ночь произошло? а? Опять позор, дебош
на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В смирительный [Смирительный — т. е. смирительный
дом — место, куда заключали
на определенный срок за незначительные проступки.] мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты этакая!
— Если у тебя еще хоть один только раз в твоем благородном
доме произойдет скандал, так я тебя самое
на цугундер, как в высоком слоге говорится.
Не замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких
домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом, тут же
на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота: «Сдесь становитца воз прещено».
Он остановился вдруг, когда вышел
на набережную Малой Невы,
на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом
доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно; сказал я… третьего дня… что к нему после того
на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
Тот был
дома, в своей каморке, и в эту минуту занимался, писал, и сам ему отпер. Месяца четыре, как они не видались. Разумихин сидел у себя в истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях
на босу ногу, всклокоченный, небритый и неумытый.
На лице его выразилось удивление.
— А чего такого?
На здоровье! Куда спешить?
На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты спал. К Зосимову два раза наведывался: нет
дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого
дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и до этого ко мне
на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а
на мой спрос: где взял? — объявил, что
на панели поднял.
И сказывал Митрей, что Миколай загулял, пришел домой
на рассвете, пьяный,
дома пробыл примерно десять минут и опять ушел, а Митрей уж его потом не видал и работу один доканчивает.
— Я, конечно, не мог собрать стольких сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, две весьма и весьма чистенькие комнатки, а так как это
на весьма короткий срок… Я приискал уже настоящую, то есть будущую нашу квартиру, — оборотился он к Раскольникову, — и теперь ее отделывают; а покамест и сам теснюсь в нумерах, два шага отсюда, у госпожи Липпевехзель, в квартире одного моего молодого друга, Андрея Семеныча Лебезятникова; он-то мне и
дом Бакалеева указал…
Наглядел бы я там еще прежде,
на этом дворе, какой-нибудь такой камень этак в пуд или полтора весу, где-нибудь в углу, у забора, что с построения
дома, может, лежит; приподнял бы этот камень — под ним ямка должна быть, — да в ямку-то эту все бы вещи и деньги и сложил.
Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин смотрел ему вслед задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в
дом, но остановился
на средине лестницы.
Склонившись над водою, машинально смотрел он
на последний розовый отблеск заката,
на ряд
домов, темневших в сгущавшихся сумерках,
на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него
на мгновение,
на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в эту воду.
Несколько людей стояло при самом входе в
дом с улицы, глазея
на прохожих; оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников пошел прямо к ним.
— Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в
доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У дворника спроси… меня знает. — Раскольников проговорил все это как-то лениво и задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря
на потемневшую улицу.
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье
на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в
доме.
— Поля! — крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне, скорее. Если не застанешь
дома, все равно, скажи, что отца лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля!
На, закройся платком!
Мещанин скосил
на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав, вышел из ворот
дома на улицу.
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в
доме Вяземского
на Сенной в старину ночевывал, и
на шаре с Бергом, может быть, полечу.
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же
доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки. Вот
на первый раз и займите. Часы я вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с вами… Да куда ж ты, Родя?
А Раскольников пошел прямо к
дому на канаве, где жила Соня.
Когда
на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в
дом — й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
Проходя канцелярию, Раскольников заметил, что многие
на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников из того
дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только что он вышел
на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел, что тот догонял его, весь запыхавшись.
Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми
на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем
доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.
Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший из всех жильцов, не явился, а между тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем
на свете, то есть Амалии Ивановне, Полечке, Соне и полячку, что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в
доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион.
Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завести пансион; но главное, был припасен с тою целью, чтобы окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц»,
на случай если б они пришли
на поминки, и ясно доказать им, что Катерина Ивановна из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического
дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время».
На канаве, не очень далеко от моста и не доходя двух
домов от
дома, где жила Соня, столпилась кучка народу.
Измучившееся чахоточное лицо ее смотрело страдальнее, чем когда-нибудь (к тому же
на улице,
на солнце, чахоточный всегда кажется больнее и обезображеннее, чем
дома); но возбужденное состояние ее не прекращалось, и она с каждою минутой становилась еще раздраженнее.
— Как хотите, только я-то вам не товарищ; а мне что! Вот мы сейчас и
дома. Скажите, я убежден, вы оттого
на меня смотрите подозрительно, что я сам был настолько деликатен и до сих пор не беспокоил вас расспросами… вы понимаете? Вам показалось это дело необыкновенным; бьюсь об заклад, что так! Ну вот и будьте после того деликатным.
— Не твой револьвер, а Марфы Петровны, которую ты убил, злодей! У тебя ничего не было своего в ее
доме. Я взяла его, как стала подозревать,
на что ты способен. Смей шагнуть хоть один шаг, и, клянусь, я убью тебя!
Он постучал в дверь; ему отперла мать. Дунечки
дома не было. Даже и служанки
на ту пору не случилось. Пульхерия Александровна сначала онемела от радостного изумления; потом схватила его за руку и потащила в комнату.