Неточные совпадения
Сим покиванием глав
не смущаюсь, ибо уже всем все известно, и все тайное
становится явным; и
не с презрением, а со смирением к сему отношусь.
Мармеладов,
не обращая внимания на вошедших,
стал продолжать рассказ.
Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все,
не стыдясь, и
станем.
Мармеладов,
не входя в комнату,
стал в самых дверях на коленки, а Раскольникова протолкнул вперед.
И будь даже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда
не согласится
стать законною наложницей господина Лужина!
«Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!» Ну если потом
не под силу
станет, раскаетесь?
И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками,
не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними
стал городовой.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя
не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка
становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
Раскольников тут уже прошел и
не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь
не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома
не будет и что,
стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего
не забыть; а сердце все билось, стукало так, что ему дышать
стало тяжело.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он
стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то
не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и
не поглядели. Он постоял, подумал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем
не было, но… над ними еще два этажа».
«
Не уйти ли?» Но он
не дал себе ответа и
стал прислушиваться в старухину квартиру: мертвая тишина.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и
стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще
не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
Нимало
не медля, он
стал набивать ими карманы панталон и пальто,
не разбирая и
не раскрывая свертков и футляров; но он
не успел много набрать…
Увидав его выбежавшего, она задрожала, как лист, мелкою дрожью, и по всему лицу ее побежали судороги; приподняла руку, раскрыла было рот, но все-таки
не вскрикнула и медленно, задом,
стала отодвигаться от него в угол, пристально, в упор, смотря на него, но все
не крича, точно ей воздуху недоставало, чтобы крикнуть.
И, наконец, когда уже гость
стал подниматься в четвертый этаж, тут только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился
не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
— Да как же вы
не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а
не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо быть дома, понимаете?
Стало быть, дома сидят, да
не отпирают!
Кох остался, пошевелил еще раз тихонько звонком, и тот звякнул один удар; потом тихо, как бы размышляя и осматривая,
стал шевелить ручку двери, притягивая и опуская ее, чтоб убедиться еще раз, что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и
стал смотреть в замочную скважину; но в ней изнутри торчал ключ и,
стало быть, ничего
не могло быть видно.
Время проходило, минута, другая — никто
не шел. Кох
стал шевелиться.
Дверь в дворницкую была притворена, но
не на замке,
стало быть вероятнее всего было, что дворник дома.
«Куски рваной холстины ни в каком случае
не возбудят подозрения; кажется, так, кажется, так!» — повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли вниманием
стал опять высматривать кругом, на полу и везде,
не забыл ли еще чего-нибудь?
«
Стало быть,
не оставил же еще совсем разум,
стало быть, есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! — подумал он с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, — просто слабосилие лихорадочное, бред на минуту», — и он вырвал всю подкладку из левого кармана панталон.
Настасья,
стало быть, ничего издали
не могла приметить, слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и
стал читать; долго читал он и наконец-то понял.
Контора была от него с четверть версты. Она только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он
стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем
не хотел.
Он перевел дух свободнее. «Наверно,
не то!» Мало-помалу он
стал ободряться, он усовещивал себя всеми силами ободриться и опомниться.
«Денег? Каких денег? — думал Раскольников, — но…
стало быть, уж наверно
не то!» И он вздрогнул от радости. Ему
стало вдруг ужасно, невыразимо легко. Все с плеч слетело.
— С вас вовсе
не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, — грубо и с торжеством перебил было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело
стало вдруг говорить.
Письмоводитель
стал диктовать ему форму обыкновенного в таком случае отзыва, то есть заплатить
не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из города
не выеду, имущество ни продавать, ни дарить
не буду и проч.
Он бросился в угол, запустил руку под обои и
стал вытаскивать вещи и нагружать ими карманы. Всего оказалось восемь штук: две маленькие коробки, с серьгами или с чем-то в этом роде, — он хорошенько
не посмотрел; потом четыре небольшие сафьянные футляра. Одна цепочка была просто завернута в газетную бумагу. Еще что-то в газетной бумаге, кажется орден…
Наконец, пришло ему в голову, что
не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого
не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он
становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
— Нет,
не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он
не подумал о том, что с ним,
стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть
не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Раскольников молча взял немецкие листки
статьи, взял три рубля и,
не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова
не говоря, пошел вон.
Даже чуть
не смешно ему
стало, и в то же время сдавило грудь до боли.
Он пришел к себе уже к вечеру,
стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого
не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
— Никто
не приходил. А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печенками запекаться начнет, тут и начнет мерещиться… Есть-то
станешь, что ли?
— Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется, можно и без факультета. Но вот и пивцо! — он пересел на свой стул, придвинул к себе суп, говядину и
стал есть с таким аппетитом, как будто три дня
не ел.
— И очень даже, — продолжал Разумихин, нисколько
не смущаясь молчанием и как будто поддакивая полученному ответу, — и очень даже в порядке, во всех
статьях.
— Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! — проговорила ему вслед Настасья; затем отворила дверь и
стала подслушивать, но
не вытерпела и сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он говорит там с хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Он пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил,
стало быть никто
не смотрел!
Раскольников оборотился к стене, где на грязных желтых обоях с белыми цветочками выбрал один неуклюжий белый цветок, с какими-то коричневыми черточками, и
стал рассматривать: сколько в нем листиков, какие на листиках зазубринки и сколько черточек? Он чувствовал, что у него онемели руки и ноги, точно отнялись, но и
не попробовал шевельнуться и упорно глядел на цветок.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта
не улика, вот что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко
становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько было с ним господ,
не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и
стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и
стал тузить, а делали мы то
не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
Затем, с тою же медлительностью,
стал рассматривать растрепанную, небритую и нечесаную фигуру Разумихина, который в свою очередь дерзко-вопросительно глядел ему прямо в глаза,
не двигаясь с места.
Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже
не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Странное дело: казалось, он вдруг
стал совершенно спокоен;
не было ни полоумного бреду, как давеча, ни панического страху, как во все последнее время.
— Это вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и
не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую, помните, когда
стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?
А они и разменять-то
не умели:
стал в конторе менять, получил пять тысяч, и руки дрогнули.
— Я бы вот как
стал менять: пересчитал бы первую тысячу, этак раза четыре со всех концов, в каждую бумажку всматриваясь, и принялся бы за другую тысячу; начал бы ее считать, досчитал бы до средины, да и вынул бы какую-нибудь пятидесятирублевую, да на свет, да переворотил бы ее и опять на свет —
не фальшивая ли?
— Вы сумасшедший, — выговорил почему-то Заметов тоже чуть
не шепотом и почему-то отодвинулся вдруг от Раскольникова. У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и
стал шевелить губами, ничего
не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но
не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!
— Попался наконец! Поймали воробушка.
Стало быть, верили же прежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь,
не верите»?