Неточные совпадения
В то время он и сам еще
не верил этим мечтам своим и
только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его сердце еще в то время, как он
только шел к старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он
не знал, куда деться от тоски своей.
Одна
только еще держалась кое-как и на нее-то он и застегивался, видимо желая
не удаляться приличий.
Ни словечка при этом
не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла
только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий такой у нас платок есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кровать лицом к стенке,
только плечики да тело все вздрагивают…
Сонечка, голубка моя,
только деньгами способствовала, а самой, говорит, мне теперь, до времени, у вас часто бывать неприлично, так разве в сумерки, чтобы никто
не видал.
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может быть, все это в смех, как и прочим, и
только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне
не в смех!
Ничего
не сказала,
только молча на меня посмотрела…
Раздался смех и даже ругательства. Смеялись и ругались слушавшие и
не слушавшие, так, глядя
только на одну фигуру отставного чиновника.
В самой же комнате было всего
только два стула и клеенчатый очень ободранный диван, перед которым стоял старый кухонный сосновый стол, некрашеный и ничем
не покрытый.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно
не подлец человек, весь вообще, весь род, то есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни
только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..
Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он
не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал, что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем
не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была
только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг
не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.
— Слава богу, это
только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж
не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!
До его квартиры оставалось
только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем
не рассуждал и совершенно
не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно.
— Славная она, — говорил он, — у ней всегда можно денег достать. Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом
не брезгает. Наших много у ней перебывало.
Только стерва ужасная…
Конечно, все это были самые обыкновенные и самые частые,
не раз уже слышанные им, в других
только формах и на другие темы, молодые разговоры и мысли.
Даже недавнюю пробусвою (то есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он
только пробовал было сделать, но далеко
не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас
не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Прибавим
только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит
только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело
не начиналось.
«Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но
только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого? Быть
не может, верно, бегут!»
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще
не вынул совсем, а
только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор… вдруг голова его как бы закружилась.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы
не было. Но как
только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.
Она
только чуть-чуть приподняла свою свободную левую руку, далеко
не до лица, и медленно протянула ее к нему вперед, как бы отстраняя его.
И если бы в ту минуту он в состоянии был правильнее видеть и рассуждать; если бы
только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и
не от страху даже за себя, а от одного
только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
Следов
не осталось,
только древко еще было сырое.
Снаружи с первого взгляда как будто ничего
не было;
только на сапогах были пятна.
И, наконец, когда уже гость стал подниматься в четвертый этаж, тут
только он весь вдруг встрепенулся и успел-таки быстро и ловко проскользнуть назад из сеней в квартиру и притворить за собой дверь. Затем схватил запор и тихо, неслышно, насадил его на петлю. Инстинкт помогал. Кончив все, он притаился
не дыша, прямо сейчас у двери. Незваный гость был уже тоже у дверей. Они стояли теперь друг против друга, как давеча он со старухой, когда дверь разделяла их, а он прислушивался.
Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они в это мгновение уже в квартире, что очень удивились, видя, что она отперта, тогда как сейчас была заперта, что они уже смотрят на тела и что пройдет
не больше минуты, как они догадаются и совершенно сообразят, что тут
только что был убийца и успел куда-нибудь спрятаться, проскользнуть мимо них, убежать; догадаются, пожалуй, и о том, что он в пустой квартире сидел, пока они вверх проходили.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда
только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже
не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем
не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Но
не было ничего, кажется, никаких следов;
только на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели бахромой, на бахроме этой оставались густые следы запекшейся крови.
Правда, он и
не рассчитывал на вещи; он думал, что будут одни
только деньги, а потому и
не приготовил заранее места, — «но теперь-то, теперь чему я рад? — думал он. — Разве так прячут? Подлинно разум меня оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и сон и бред опять разом охватили его. Он забылся.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и все его платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их
только не видит,
не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум помрачен…
Контора была от него с четверть версты. Она
только что переехала на новую квартиру, в новый дом, в четвертый этаж. На прежней квартире он был когда-то мельком, но очень давно. Войдя под ворота, он увидел направо лестницу, по которой сходил мужик с книжкой в руках; «дворник, значит; значит, тут и есть контора», и он стал подниматься наверх наугад. Спрашивать ни у кого ни об чем
не хотел.
Помощник до того вспылил, что в первую минуту даже ничего
не мог выговорить, и
только какие-то брызги вылетали из уст его. Он вскочил с места.
— Бедность
не порок, дружище, ну да уж что! Известно, порох,
не мог обиды перенести. Вы чем-нибудь, верно, против него обиделись и сами
не удержались, — продолжал Никодим Фомич, любезно обращаясь к Раскольникову, — но это вы напрасно: на-и-бла-га-а-ар-р-род-нейший, я вам скажу, человек, но порох, порох! Вспылил, вскипел, сгорел — и нет! И все прошло! И в результате одно
только золото сердца! Его и в полку прозвали: «поручик-порох»…
Позвольте-с: она именно сказала, что, как
только я дам эту бумагу, она опять будет меня кредитовать сколько угодно и что никогда, никогда, в свою очередь, — это ее собственные слова были, — она
не воспользуется этой бумагой, покамест я сам заплачу…
Наконец, пришло ему в голову, что
не лучше ли будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого
не мог раньше выдумать! И потому
только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
— Нет,
не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он
не подумал о том, что с ним, стало быть, лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть
не захлебнулся от злобы на себя самого,
только что переступил порог Разумихина.
Она сошла вниз и минуты через две воротилась с водой в белой глиняной кружке; но он уже
не помнил, что было дальше. Помнил
только, как отхлебнул один глоток холодной воды и пролил из кружки на грудь. Затем наступило беспамятство.
Заметь себе, Родя, из ихней конторы уж второй раз приходят;
только прежде
не этот приходил, а другой, и мы с тем объяснялись.
— Это денег-то
не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель!
Не беспокойтесь, пожалуйста, это он
только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает в царстве снов (от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак
не могли там при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать.
Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, — это уж был венец; вот и она знает…
А
только как, например, довести до того, чтоб она тебе обеда смела
не присылать?
Ну, да все это вздор, а
только она, видя, что ты уже
не студент, уроков и костюма лишился и что по смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего
не поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать.
— Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть
не ежедневно видимся. Ведь я в эту часть переехал. Ты
не знаешь еще?
Только что переехал. У Лавизы с ним раза два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
«Господи! скажи ты мне
только одно: знают они обо всем или еще
не знают?
— А я за тебя
только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка, я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а
не отталкивать. Тем, что оттолкнешь человека, —
не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то
не понимаете! Человека
не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и дело одно общее завязалось.
— Как, разве я
не рассказывал? Аль нет? Да бишь я тебе
только начало рассказывал… вот, про убийство старухи-то закладчицы, чиновницы… ну, тут и красильщик теперь замешался…
— Да, мошенник какой-то! Он и векселя тоже скупает. Промышленник. Да черт с ним! Я ведь на что злюсь-то, понимаешь ты это? На рутину их дряхлую, пошлейшую, закорузлую злюсь… А тут, в одном этом деле, целый новый путь открыть можно. По одним психологическим
только данным можно показать, как на истинный след попадать должно. «У нас есть, дескать, факты!» Да ведь факты
не всё; по крайней мере половина дела в том, как с фактами обращаться умеешь!
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль
не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на улицу, да бегом, да в проулок, —
только я и видел его.
А про убийство подтверждает прежнее: «Знать
не знаю, ведать
не ведаю,
только на третий день услыхал».
— Вы, впрочем,
не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит,
только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так вы нас
не считайте и
не стесняйтесь, а продолжайте, что вам там надо.