Неточные совпадения
Идти ему
было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семьсот тридцать.
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел
было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что
идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
Ведь надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно
было пойти.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо
пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то
есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Но, верно, ей тотчас же представилось, что он
идет в другие комнаты, так как ихняя
была проходная.
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может
быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело
идет!
«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше
идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно
было пойти…»
Во-первых, она, должно
быть, девушка очень молоденькая,
шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая руками.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как
есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне
пошел!.. А пожалуй что из благородных
будет, из бедных каких… Ноне много таких
пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел
было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если
есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я
пошел к Разумихину…»
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно, как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я
пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой день после того
пойду, когда уже то
будет кончено и когда все по-новому
пойдет…»
Он бросил скамейку и
пошел, почти побежал; он хотел
было поворотить назад, к дому, но домой
идти ему стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он
пошел куда глаза глядят.
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб
ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь
пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и
пошел на Т—в мост. Он
был бледен, глаза его горели, изнеможение
было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Именно: он никак не мог понять и объяснить себе, почему он, усталый, измученный, которому
было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему
было совсем лишнее
идти.
Даже недавнюю пробусвою (то
есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал
было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать,
пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Идти на улицу так, для виду, гулять, ему
было противно, воротиться домой — еще противнее.
Он
шел дорогой тихо и степенно, не торопясь, чтобы не подать каких подозрений. Мало глядел он на прохожих, даже старался совсем не глядеть на лица и
быть как можно неприметнее. Тут вспомнилась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги
были третьего дня, и не мог переменить на фуражку!» Проклятие вырвалось из души его.
Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери
были заперты; никого-то не встретилось. Во втором этаже одна пустая квартира
была, правда, растворена настежь, и в ней работали маляры, но те и не поглядели. Он постоял, подумал и
пошел дальше. «Конечно,
было бы лучше, если б их здесь совсем не
было, но… над ними еще два этажа».
И если бы в ту минуту он в состоянии
был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может
быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может
быть, что он бросил бы все и тотчас
пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он сделал.
В полном отчаянии
пошел он им прямо навстречу,
будь что
будет!
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он
был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот
шел из него каплями, шея
была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
И долго, несколько часов, ему все еще мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая,
пойти куда-нибудь и все выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана несколько раз, хотел
было встать, но уже не мог.
Настасья, стало
быть, ничего издали не могла приметить,
слава богу!» Тогда с трепетом распечатал он повестку и стал читать; долго читал он и наконец-то понял.
Он
шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание
было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало
быть, во что бы ни стало надо
было до времени схоронить концы. Надо
было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же
идти?
Это
было уже давно решено: «Бросить все в канаву, и концы в воду, и дело с концом». Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать и
идти: «Поскорей, поскорей, и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Наконец, пришло ему в голову, что не лучше ли
будет пойти куда-нибудь на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а главное — от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так уже раз во сне, в бреду решено
было! Он становился чрезвычайно рассеян и забывчив и знал это. Решительно надо
было спешить!
Он
шел, смотря кругом рассеянно и злобно. Все мысли его кружились теперь около одного какого-то главного пункта, — и он сам чувствовал, что это действительно такой главный пункт и
есть и что теперь, именно теперь, он остался один на один с этим главным пунктом, — и что это даже в первый раз после этих двух месяцев.
«Если действительно все это дело сделано
было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно
была определенная и твердая цель, то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь, что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно
шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Он пришел к себе уже к вечеру, стало
быть, проходил всего часов шесть. Где и как
шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Рассердился да и
пошел,
была не
была, на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там разыскали.
Ответ:
есть, потому такая мамаша
есть, что из стадвадцатипятирублевой своей пенсии, хоть сама
есть не
будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такая
есть, что за братца в кабалу
пойдет.
Он
пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил, стало
быть никто не смотрел!
Больше я его на том не расспрашивал, — это Душкин-то говорит, — а вынес ему билетик — рубль то
есть, — потому-де думал, что не мне, так другому заложит; все одно — пропьет, а пусть лучше у меня вещь лежит: дальше-де положишь, ближе возьмешь, а объявится что аль слухи
пойдут, тут я и преставлю».
И получимши билетик, он его тотчас разменял,
выпил зараз два стаканчика, сдачу взял и
пошел, а Митрея я с ним в тот час не видал.
Кох сдурил и
пошел вниз; тут убийца выскочил и побежал тоже вниз, потому никакого другого у него не
было выхода.
Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может
быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «
Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Раскольников
пошел прямо и вышел к тому углу на Сенной, где торговали мещанин и баба, разговаривавшие тогда с Лизаветой; но их теперь не
было. Узнав место, он остановился, огляделся и обратился к молодому парню в красной рубахе, зевавшему у входа в мучной лабаз.
В одном из них в эту минуту
шел стук и гам на всю улицу, тренькала гитара,
пели песни, и
было очень весело.
«Где это, — подумал Раскольников,
идя далее, — где это я читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает, что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой узенькой площадке, чтобы только две ноги можно
было поставить, — а кругом
будут пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, — и оставаться так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, — то лучше так жить, чем сейчас умирать!
— То-то и
есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не
пошли, разумеется?
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло
идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства
будет, — хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
В контору надо
было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она
была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и
пошел обходом, через две улицы, — может
быть, безо всякой цели, а может
быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он
шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не
был и мимо не проходил.
— А журнал, это
есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и
идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то
есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
Раскольников встал и
пошел в другую комнату, где прежде стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без мебели. Обои
были все те же; в углу на обоях резко обозначено
было место, где стоял киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник искоса приглядывался.
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу. Тот кувыркнулся
было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей и
пошел далее.
Полицейские
были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело
шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем,
было ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе
была. Раздавленного подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля
был шагах в тридцати. Раскольников
шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
— Я
послал за доктором, — твердил он Катерине Ивановне, — не беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. и дайте салфетку, полотенце, что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не убит,
будьте уверены… Что скажет доктор!