Неточные совпадения
Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал
эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз,
при выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отворенной на лестницу.
Близость Сенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в
этих серединных петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что странно было бы и удивляться
при встрече с иною фигурой.
Видал ты, как в
этой болезни дышат…
при взволнованных чувствах?
Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило
это чахоточное и взволнованное лицо
при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее.
Письмо дрожало в руках его; он не хотел распечатывать
при ней: ему хотелось остаться наедине с
этим письмом.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает все
это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже
при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.
Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная, такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и к таким именно обстоятельствам,
при которых только и могла она,
эта встреча, произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Этот ничтожный трактирный разговор имел чрезвычайное на него влияние
при дальнейшем развитии дела: как будто действительно было тут какое-то предопределение, указание…
— А надо полагать,
это третьегодни-с, точно-с.
Это Алексей Семенович были; тоже
при конторе у нас состоит-с.
— Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там
при мне разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем, письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, —
это уж был венец; вот и она знает…
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам, что коли в тот самый день и час к Николаю из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам, что они как-нибудь да должны же были попасть?
Это немало
при таком следствии.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем
этим данным, что
это за натура
этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал
при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в руки, как он показал. Наступил на коробку и поднял!
Между тем Раскольников, слегка было оборотившийся к нему
при ответе, принялся вдруг его снова рассматривать пристально и с каким-то особенным любопытством, как будто давеча еще не успел его рассмотреть всего или как будто что-то новое в нем его поразило: даже приподнялся для
этого нарочно с подушки.
Даже волосы, впрочем чуть-чуть лишь с проседью, расчесанные и завитые у парикмахера, не представляли
этим обстоятельством ничего смешного или какого-нибудь глупого вида, что обыкновенно всегда бывает
при завитых волосах, ибо придает лицу неизбежное сходство с немцем, идущим под венец.
Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся
эта болтовня-себятешение, все
эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то что я,
при мне говорят.
Когда я… кхе! когда я… кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! — вскрикнула она, отхаркивая мокроту и схватившись за грудь, — когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя… меня увидала княгиня Безземельная, — которая меня потом благословляла, когда я выходила за твоего папашу, Поля, — то тотчас спросила: «Не та ли
это милая девица, которая с шалью танцевала
при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра… кхе!.. завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! — крикнула она надрываясь…)…
— Ни малейшей!
При последнем издыхании… К тому же голова очень опасно ранена… Гм. Пожалуй, можно кровь отворить… но
это будет бесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.
— Дуня, — с усилием продолжал Раскольников, — я
этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же,
при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло.
Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти
при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько
этим не стесняясь.
Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть
при всем
этом хорошим и даже самоотверженным лекарем.
— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и
при всем
этом — вздохи, и тает, как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая!.. Заслужу, головой заслужу!
Лицо матери осветилось восторгом и счастьем
при виде
этого окончательного и бессловного примирения брата с сестрой.
Еще немного, и
это общество,
эти родные, после трехлетней разлуки,
этот родственный тон разговора
при полной невозможности хоть об чем-нибудь говорить, — стали бы, наконец, ему решительно невыносимы. Было, однако ж, одно неотлагательное дело, которое так или этак, а надо было непременно решить сегодня, — так решил он еще давеча, когда проснулся. Теперь он обрадовался делу, как выходу.
При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Раскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но, вспомнив, что
этот диван был слишком фамильярноеместо и служит ему постелью, поспешил указать ей на стул Разумихина.
— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем
при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что
эти вещи мои, но что когда будут деньги…
— Ну уж
это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет. А только десять тысяч — прекрасная штука,
при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.
— Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания… ах да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах.
Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и
при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить.
— Я не знаю
этого, — сухо ответила Дуня, — я слышала только какую-то очень странную историю, что
этот Филипп был какой-то ипохондрик, какой-то домашний философ, люди говорили, «зачитался», и что удавился он более от насмешек, а не от побой господина Свидригайлова. А он
при мне хорошо обходился с людьми, и люди его даже любили, хотя и действительно тоже винили его в смерти Филиппа.
— Просьба ваша, чтобы брата не было
при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что
это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.
Вы говорите: «или вы, или он?», стало быть, тем самым показываете мне, как немного я для вас значу… я не могу допустить
этого при отношениях и… обязательствах, существующих между нами.
— Авдотья Романовна, если я выйду теперь в
эту дверь,
при таком напутствии, то — рассчитайте
это — я уж не ворочусь никогда. Обдумайте хорошенько! Мое слово твердо.
— Ах, что вы
это им сказали! И
при ней? — испуганно вскрикнула Соня, — сидеть со мной! Честь! да ведь я… бесчестная, я великая, великая грешница! Ах, что вы
это сказали!
Но эта-то самая случайность,
эта некоторая развитость и вся предыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее
при первом шаге на отвратительной дороге
этой.
Передумав все
это теперь и готовясь к новому бою, он почувствовал вдруг, что дрожит, — и даже негодование закипело в нем
при мысли, что он дрожит от страха перед ненавистным Порфирием Петровичем.
Да ведь
это, я вам скажу,
при случае своего рода рудник-с!
Потом,
при воспоминании об
этой минуте, Раскольникову представлялось все в таком виде...
Пуще всего боялся он, вот уже несколько лет, обличения, и
это было главнейшим основанием его постоянного, преувеличенного беспокойства, особенно
при мечтах о перенесении деятельности своей в Петербург.
В
этом случае надеялся он на Андрея Семеновича и
при посещении, например, Раскольникова уже научился кое-как округлять известные фразы с чужого голоса…
В коммуне
эта роль изменит всю теперешнюю свою сущность, и что здесь глупо, то там станет умно, что здесь,
при теперешних обстоятельствах, неестественно, то там станет совершенно естественно.
Катерина Ивановна нарочно положила теперь пригласить
эту даму и ее дочь, которых «ноги она будто бы не стоила», тем более что до сих пор,
при случайных встречах, та высокомерно отвертывалась, — так вот, чтобы знала же она, что здесь «благороднее мыслят и чувствуют и приглашают, не помня зла», и чтобы видели они, что Катерина Ивановна и не в такой доле привыкла жить.
Об
этом непременно предполагалось им объяснить за столом, равно как и о губернаторстве покойного папеньки, а вместе с тем косвенно заметить, что нечего было
при встречах отворачиваться и что
это было чрезвычайно глупо.
— Я готов-с и отвечаю… но уймитесь, сударыня, уймитесь! Я слишком вижу, что вы бойкая!..
Это…
это…
это как же-с? — бормотал Лужин, —
это следует
при полиции-с… хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно… Я готов-с… Но, во всяком случае, затруднительно мужчине… по причине пола… Если бы с помощью Амалии Ивановны… хотя, впрочем, так дело не делается…
Это как же-с?
— Да вы рехнулись иль нет, молокосос? — взвизгнул Лужин, — она здесь сама перед вами, налицо, — она сама здесь, сейчас,
при всех подтвердила, что, кроме десяти рублей, ничего от меня не получала. Каким же образом мог я ей передать после
этого?
Она бросалась к детям, кричала на них, уговаривала, учила их тут же
при народе, как плясать и что петь, начинала им растолковывать, для чего
это нужно, приходила в отчаяние от их непонятливости, била их…
Я вижу, что вас тоже все
это чрезвычайно интересует, и почту за долг,
при первом удобном случае, по всем пунктам удовлетворить ваше любопытство.
— Еще бы вам-то не ощущать наслаждения, — вскрикнул Раскольников, тоже вставая, — разве для исшаркавшегося развратника рассказывать о таких похождениях, — имея в виду какое-нибудь чудовищное намерение в
этом же роде, — не наслаждение, да еще
при таких обстоятельствах и такому человеку, как я… Разжигает.
По крайней мере
при официальном свидетеле…» Он чуть не усмехнулся
этой новой мысли и поворотил в — скую улицу.
Я сам хотел добра людям и сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной
этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости, так как вся
эта мысль была вовсе не так глупа, как теперь она кажется,
при неудаче…
Наконец, некоторые (особенно из психологов) допустили даже возможность того, что и действительно он не заглядывал в кошелек, а потому и не знал, что в нем было, и, не зная, так и снес под камень, но тут же из
этого и заключали, что самое преступление не могло иначе и случиться, как
при некотором временном умопомешательстве, так сказать,
при болезненной мономании убийства и грабежа, без дальнейших целей и расчетов на выгоду.