Неточные совпадения
Не то чтоб он
был так труслив
и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он
был в раздражительном
и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию.
Он
был до того худо одет, что иной, даже
и привычный человек, посовестился бы днем выходить в
таких лохмотьях на улицу.
Близость Сенной, обилие известных заведений
и, по преимуществу, цеховое
и ремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах
и переулках, пестрили иногда общую панораму
такими субъектами, что странно
было бы
и удивляться при встрече с иною фигурой.
Лестница
была темная
и узкая, «черная», но он все уже это знал
и изучил,
и ему вся эта обстановка нравилась: в
такой темноте даже
и любопытный взгляд
был неопасен.
«Если о сю пору я
так боюсь, что же
было бы, если б
и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
«
И тогда, стало
быть,
так же
будет солнце светить!..» — как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова,
и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить
и запомнить расположение.
Раскольников не привык к толпе
и, как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем как бы новое,
и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он
так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей
и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в каком бы то ни
было,
и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Было душно,
так что
было даже нестерпимо сидеть,
и все до того
было пропитано винным запахом, что, кажется, от одного этого воздуха можно
было в пять минут сделаться пьяным.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный
и особенным витиеватым тоном речи,
и тем, что
так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя какого бы ни
было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное
и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— Студент, стало
быть, или бывший студент! — вскричал чиновник, —
так я
и думал!
Милостивый государь, милостивый государь, ведь надобно же, чтоб у всякого человека
было хоть одно
такое место, где бы
и его пожалели!
Ни словечка при этом не вымолвила, хоть бы взглянула, а взяла только наш большой драдедамовый [Драдедам — тонкое (дамское) сукно.] зеленый платок (общий
такой у нас платок
есть, драдедамовый), накрыла им совсем голову
и лицо
и легла на кровать лицом к стенке, только плечики да тело все вздрагивают…
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут
и в амбицию вдруг вошли: «Как, дескать, я,
такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою
буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну
и произошло…
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, —
так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы,
бывши сановником
и человеком новых государственных
и образованных мыслей; воротился домой,
и как объявил, что на службу опять зачислен
и жалование получаю, господи, что тогда
было…
Платьев-то нет у ней никаких… то
есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась,
и не то чтобы что-нибудь, а
так, из ничего всё сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит,
и помолодела
и похорошела.
— Ну, а коли я соврал, — воскликнул он вдруг невольно, — коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род, то
есть человеческий, то значит, что остальное все — предрассудки, одни только страхи напущенные,
и нет никаких преград,
и так тому
и следует
быть!..
Часто он спал на ней
так, как
был, не раздеваясь, без простыни, покрываясь своим старым, ветхим студенческим пальто
и с одною маленькою подушкой в головах, под которую подкладывал все, что имел белья, чистого
и заношенного, чтобы
было повыше изголовье.
Настасья, кухарка
и единственная служанка хозяйкина, отчасти
была рада
такому настроению жильца
и совсем перестала у него убирать
и мести,
так только в неделю раз, нечаянно, бралась иногда за веник.
Настасья
так и покатилась со смеху. Она
была из смешливых,
и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь
и трясясь всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.
Все ли слова между ними
были прямо произнесены или обе поняли, что у той
и у другой одно в сердце
и в мыслях,
так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Вероятно, оно
так отчасти
и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко, а наивная мамаша
и полезла к Дуне с своими замечаниями.
Ну да положим, он «проговорился», хоть
и рациональный человек (
так что, может
быть,
и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня?
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что
и Сонечкина чистота, а может
быть, даже
и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
Но в идущей женщине
было что-то
такое странное
и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя
и как бы с досадой, а потом все крепче
и крепче.
Во-первых, она, должно
быть, девушка очень молоденькая, шла по
такому зною простоволосая, без зонтика
и без перчаток, как-то смешно размахивая руками.
Странно
и дико
было смотреть на
такое явление.
Этот бульвар
и всегда стоит пустынный, теперь же, во втором часу
и в
такой зной, никого почти не
было.
Вернее же всего, где-нибудь
напоили и обманули… в первый раз… понимаете? да
так и пустили на улицу.
— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная,
и уж пьяная! Обманули, это как
есть! Вон
и платьице ихнее разорвано… Ах, как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй что из благородных
будет, из бедных каких… Ноне много
таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, —
и он опять нагнулся над ней.
Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно
быть, чтоб остальных освежать
и им не мешать.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел
было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если
есть у него копейка,
так что можно даже
и сапоги купить,
и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка
и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны
и с
такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их
и не выдумать наяву этому же самому сновидцу,
будь он
такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
Там всегда
была такая толпа,
так орали, хохотали, ругались,
так безобразно
и сипло
пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда
такие пьяные
и страшные рожи…
Но теперь, странное дело, в большую
такую телегу впряжена
была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее,
и при этом их
так больно,
так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде
и по глазам, а ему
так жалко,
так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи
и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает:
так бы, кажись, ее
и убил, даром хлеб
ест. Говорю, садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! —
И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
Кругом в толпе тоже смеются, да
и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да
таку тягость вскачь везти
будет!
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы дивясь
и тому, что зашел сюда,
и пошел на Т—в мост. Он
был бледен, глаза его горели, изнеможение
было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его
так долго,
и на душе его стало вдруг легко
и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Дело
было самое обыкновенное
и не заключало в себе ничего
такого особенного.
Так как на рынке продавать невыгодно, то
и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам
и имела большую практику, потому что
была очень честна
и всегда говорила крайнюю цену: какую цену скажет,
так тому
и быть.
Говорила же вообще мало,
и, как уже сказано,
была такая смиренная
и пугливая…
Студент разболтался
и сообщил, кроме того, что у старухи
есть сестра, Лизавета, которую она,
такая маленькая
и гаденькая, бьет поминутно
и держит в совершенном порабощении, как маленького ребенка, тогда как Лизавета, по крайней мере, восьми вершков росту…
Ему все грезилось,
и всё странные
такие были грезы: всего чаще представлялось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе.
Руки его тряслись, пришивая, но он одолел,
и так, что снаружи ничего не
было видно, когда он опять надел пальто.
Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог
и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а
так как пальто
было очень широкое, настоящий мешок, то
и не могло
быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Сложив обе дощечки, из коих железная
была меньше деревянной, он связал их вместе накрепко, крест-накрест, ниткой; потом аккуратно
и щеголевато увертел их в чистую белую бумагу
и обвязал
так, чтобы помудренее
было развязать.
И если бы даже случилось когда-нибудь
так, что уже все до последней точки
было бы им разобрано
и решено окончательно
и сомнений не оставалось бы уже более никаких, — то тут-то бы, кажется, он
и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности
и невозможности.
Даже недавнюю пробусвою (то
есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал
было сделать, но далеко не взаправду, а
так: «дай-ка, дескать, пойду
и опробую, что мечтать-то!» —
и тотчас не выдержал, плюнул
и убежал, в остервенении на самого себя.
Дойдя до
таких выводов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может
быть подобных болезненных переворотов, что рассудок
и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление»…
«
И с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не
будет дома? Почему, почему, почему я
так наверно это решил?» Он
был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
«
Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорей погасил эту мысль… Но вот уже
и близко, вот
и дом, вот
и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели половина восьмого?
Быть не может, верно, бегут!»