Неточные совпадения
— То
есть как это, батюшка, записать? — спросил господин Бахчеев с некоторым испугом и
смотря на меня подозрительно.
Словом, я сам почувствовал, что зарапортовался ужасно. По молодости еще можно
было простить. Но господин Бахчеев не простил. Серьезно и строго
смотрел он мне в глаза и, наконец, вдруг побагровел, как индейский петух.
— Ну, а сказал тебе, сколько до солнца верст? — вмешался дядя, вдруг оживляясь и весело мне подмигивая, как бы говоря: «Вот посмотри-ка, что
будет!»
— Знаю, дядюшка, — отвечал я, с удивлением
смотря на всю эту сцену, — только вот что я думаю: конечно, необразованность
есть то же неряшество; но с другой стороны… учить крестьян астрономии…
— После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да какой же ты стал молодец! Милый ты мой! А как же я тебя ждал! Хотел излить, так сказать… ты ученый, ты один у меня… ты и Коровкин. Надобно заметить тебе, что на тебя здесь все сердятся.
Смотри же,
будь осторожнее, не оплошай!
Этот глупый вопрос окончательно сбил меня с толку. Не понимаю, отчего она назвала меня вольтижером? Но такие вопросы ей
были еще нипочем. Перепелицына нагнулась и пошептала ей что-то на ухо; но старуха злобно махнула рукой. Я стоял с разинутым ртом и вопросительно
смотрел на дядю. Все переглянулись, а Обноскин даже оскалил зубы, что ужасно мне не понравилось.
Я оглядывал всех с крайним недоумением; но, к удивлению моему, все
были очень серьезны и
смотрели так, как будто ничего не случилось особенного.
Он усердно
пил чай, философически
смотрел на всю публику и несколько раз, как будто в припадке невыносимой скуки, порывался засвистать, вероятно, по старой привычке, но вовремя останавливался.
— Я уверена, — защебетала вдруг мадам Обноскина, — я совершенно уверена, monsieur Serge, — ведь так, кажется? — что вы, в вашем Петербурге,
были небольшим обожателем дам. Я знаю, там много, очень много развелось теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского общества. Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это
смотреть, как на непростительное вольнодумство. И признаюсь вам, меня это удивляет, удивляет, молодой человек, просто удивляет!..
Но я и без того
смотрел в сторону: в эту минуту я встретил взгляд гувернантки, и мне показалось, что в этом взгляде на меня
был какой-то упрек, что-то даже презрительное; румянец негодования ярко запылал на ее бледных щеках. Я понял ее взгляд и догадался, что малодушным и гадким желанием моим сделать дядю смешным, чтоб хоть немного снять смешного с себя, я не очень выиграл в расположении этой девицы. Не могу выразить, как мне стало стыдно!
Анфиса Петровна, например,
была не удивлена, но как будто чем-то вдруг озабочена, и с тоскою
посмотрела на своего сына; барышни покраснели, а Поль Обноскин, с какою-то непонятною тогда для меня досадою, встал со стула и подошел к окну.
Надо
было посмотреть, что делалось тогда с Фалалеем: он плясал до забвенья самого себя, до истощения последних сил, поощряемый криками и смехом публики; он взвизгивал, кричал, хохотал, хлопал в ладоши; он плясал, как будто увлекаемый постороннею, непостижимою силою, с которой не мог совладать, и упрямо силился догнать все более и более учащаемый темп удалого мотива, выбивая по земле каблуками.
— Гм!
Посмотрим; проэкзаменуем и Коровкина. Но довольно, — заключил Фома, подымаясь с кресла. — Я не могу еще вас совершенно простить, полковник: обида
была кровавая; но я помолюсь, и, может
быть, Бог ниспошлет мир оскорбленному сердцу. Мы поговорим еще завтра об этом, а теперь позвольте уж мне уйти. Я устал и ослаб…
Во-первых, я ее тотчас же помещаю в Москве, в одно благородное, но бедное семейство — это не то, о котором я говорил; это другое семейство; при ней
будет постоянно находиться моя сестра; за ней
будут смотреть в оба глаза.
— Я вижу, — сказал Мизинчиков, вставая со стула, — что вам еще не надоели Фома Фомич и бабушка и что вы, хоть и любите вашего доброго, благородного дядю, но еще недостаточно вникли, как его мучат. Вы же человек новый… Но терпение!
Побудете завтра,
посмотрите и к вечеру согласитесь. Ведь иначе ваш дядюшка пропал — понимаете? Его непременно заставят жениться. Не забудьте, что, может
быть, завтра он сделает предложение. Поздно
будет; надо бы сегодня решиться!
— Ну, вот уж и вашего! Эх, брат Сергей, не суди его строго: мизантропический человек — и больше ничего, болезненный! С него нельзя строго спрашивать. Но зато благородный, то
есть просто благороднейший из людей! Да ведь ты сам давеча
был свидетелем, просто сиял. А что фокусы-то эти иногда отмачивает, так на это нечего
смотреть. Ну, с кем этого не случается?
Да мне даже стыдно
было бы на нее
смотреть иначе, даже грешно!
— Да ведь критический случай, Сережа; многое надо
было взаимно сказать. Днем-то я и
смотреть на нее не смею: она в один угол, а я в другой нарочно
смотрю, как будто и не замечаю, что она
есть на свете. А ночью сойдемся, да и наговоримся…
Сомневаться
было невозможно: это
был он. Высвободив кое-как ноги, я приподнялся на постели и
смотрел на него с тупым недоумением едва проснувшегося человека.
Некоторое время мы все молчали. Дядя значительно
посматривал на меня, но говорить со мной при всех не хотел. Он часто задумывался; потом, как будто пробуждаясь, вздрагивал и в волнении осматривался кругом. Мизинчиков
был, по-видимому, спокоен, курил сигару и
смотрел с достоинством несправедливо обиженного человека. Зато Бахчеев горячился за всех. Он ворчал себе под нос, глядел на всех и на все с решительным негодованием, краснел, пыхтел, беспрерывно плевал нá сторону и никак не мог успокоиться.
— Нет; она в своей комнате, — сухо отвечал Мизинчиков. — Отдыхает и плачет. Может
быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта… гувернантка. Что это? гроза никак собирается.
Смотрите, на небе-то!
— А! шуточные! — вскричал дядя с просиявшим лицом. — Комические, то
есть! То-то я
смотрю… Именно, именно, шуточные! И пресмешно, чрезвычайно смешно: на молоке всю армию поморил, по обету какому-то! Очень надо
было давать такие обеты! Очень остроумно — не правда ль, Фома? Это, видите, маменька, такие комические стихи, которые иногда пишут сочинители, — не правда ли, Сергей, ведь пишут? Чрезвычайно смешно! Ну, ну, Илюша, что ж дальше?
— Ты, Фома, меня не задирай, в покое оставь! — сказал он, гневно
смотря на Фому своими маленькими, налитыми кровью глазами. — Мне что твоя литература? Дай только бог мне здоровья, — пробормотал он себе под нос, — а там хоть бы всех… и с сочинителями-то… волтерьянцы, только и
есть!
Но дядя не в состоянии
был отвечать: он
смотрел на Фому испуганный и уничтоженный, раскрыв рот, с выкатившимися глазами.
— Друг мой, — отвечал дядя, подняв голову и с решительным видом
смотря мне в глаза, — я судил себя в эту минуту и теперь знаю, что должен делать! Не беспокойся, обиды Насте не
будет — я так устрою…
— Малаги? навряд ли у нас и
есть! — сказал дядя, с беспокойством
смотря на Прасковью Ильиничну.
Я
буду смотреть на ваше счастье.
Произошла маленькая суета. Посещение Коровкина
было, очевидно, некстати. Все вопросительно
посмотрели на дядю.
Генеральша немедленно приняла вид оскорбленного достоинства. Фома, сидя в кресле, иронически обмеривал взглядом эксцентрического гостя. Бахчеев
смотрел на него с недоумением, сквозь которое проглядывало, однако, некоторое сочувствие. Смущение же дяди
было невероятное; он всею душою страдал за Коровкина.
Он теперь ходил за Фомой как собачка,
смотрел на него с благоговением и к каждому слову его прибавлял: «Благороднейший ты человек, Фома! ученый ты человек, Фома!» Что ж касается Ежевикина, то он
был в самой последней степени восторга.
Я ведь помню, когда ты
был маленький, — прибавил он,
смотря на меня с неизъяснимым выражением любви и счастья.
— Тогда еще вечер
был, и солнце на вас обоих так светило, а я сидел в углу и трубку курил да на вас
смотрел… Я, Сережа, каждый месяц к ней на могилу, в город, езжу, — прибавил он пониженным голосом, в котором слышались дрожание и подавляемые слезы. — Я об этом сейчас Насте говорил: она сказала, что мы оба вместе
будем к ней ездить…
— По добродушию сердца-с; жалостно
было смотреть-с. Как проснулись и вспомнили весь процесс, так тогда же ударили себя по голове и закричали благим матом-с…
В натуре Прасковьи Ильиничны
есть одно замечательное свойство: совершенно уничтожаться перед теми, кого она полюбила, ежечасно исчезать перед ними,
смотреть им в глаза, подчиняться всевозможным их капризам, ходить за ними и служить им.
Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато,
смотри, чтоб лошади хорошие
были! Ямщикам скажи, что я
буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы
пели!.. (Продолжает писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот
посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Осип. Да, хорошее. Вот уж на что я, крепостной человек, но и то
смотрит, чтобы и мне
было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я человек простой».
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь
смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление
было… понимаешь? не то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или головою сахару… Ну, ступай с богом!
)«Эй, Осип, ступай
посмотри комнату, лучшую, да обед спроси самый лучший: я не могу
есть дурного обеда, мне нужен лучший обед».