Неточные совпадения
Князь писал, что вполне полагается на «своего добрейшего, благороднейшего Николая Сергеевича и в особенности на Анну Андреевну», просил их обоих принять его ветрогона в их семейство, поучить в уединении уму-разуму, полюбить его,
если возможно,
а главное, исправить его легкомысленный характер и «внушить спасительные и строгие правила, столь необходимые в человеческой жизни».
Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха,
а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними,
а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан.
А что,
если б и ты?
А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
Что
если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил), что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и искренним,
а сам злой и тщеславный!
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что
если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною;
а отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что
если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Я, например,
если не удастся роман (я, по правде, еще и давеча подумал, что роман глупость,
а теперь только так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), —
если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
А как я их люблю обоих,
если б вы знали!
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов.
А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас,
если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты,
а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Старушка становилась больна,
если долго не получала известий,
а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на моих рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть было не пошла к ней сама.
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно,
если ей очень и непременно надо меня видеть, так что
если мне случалось проходить близко (
а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному свету в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен.
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком;
а старое всегда лучше кажется!
Он даже и не возражал,
а просто начал меня упрекать, что я бросил дом графа Наинского,
а потом сказал, что надо подмазаться к княгине К., моей крестной матери, и что
если княгиня К. меня хорошо примет, так, значит, и везде примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать!
Если же не удастся завтра у отца (
а она наверное думает, что не удастся), тогда и она соглашается, чтоб я прибегнул к покровительству княгини К. Тогда уже никто из них не осмелится идти против.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня?
А какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой! Вот
если я буду опять несчастна,
если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть, и будешь! Чем заслужу я тебе за все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Послушай, Ваня,
а ведь так всегда бывает, что вот
если сначала человек не понравится, то уж это почти признак, что он непременно понравится потом. По крайней мере, так всегда бывало со мною.
А уж
если пузан туда повадился, так уж так.
— Дайте мне знать,
если надо будет, — сказал он, уходя. —
А теперь нет опасности.
— Да уж так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил. Видишь, Ваня,
если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить;
а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее,
если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее,
а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
Если меня убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнет через наш барьер,
а может быть, через мой труп и пойдет с сыном моего убийцы к венцу, как дочь того царя (помнишь, у нас была книжка, по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице?
Если вы там это стряпаете,
а ты еще помогаешь, то, предрекаю тебе, дашь ответ богу, но уж будет поздно!
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь,
если только сам буду ноги таскать.
А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал,
а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и,
если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день так сидел, не пивши, не евши.
А прежде он был гораздо лучше.
— Нелли, — сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена,
а я должен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу,
если не увижу ее сейчас, сию минуту…
Ну,
а так как он, вероятно, не выходит теперь от вас и забыл все на свете, то, пожалуйста, не сердитесь,
если я буду иногда брать его часа на два, не больше, по моим поручениям.
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «
Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин,
а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
Если, по твоему мнению, я говорю глупости, вразуми меня,
а не смейся надо мною.
—
А, вот как! Что ж, нравится тебе? — я был в замешательстве автора, которого похвалили в глаза, но я бы бог знает что дал,
если б мог в эту минуту поцеловать ее. Но как-то нельзя было поцеловать. Нелли помолчала.
— Что ж такое, что написал? Вчера тебе написал,
а сегодня мне написали, да так, что лоб затрещал, — такие дела! Ждут меня. Прости, Ваня. Все, что могу предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за то, что напрасно тебя потревожил.
Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа поскорее! Не задержи, дела, ждут…
— Потом вспомнил,
а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что
если не придешь, то все наши корабли потонут.
— Вот что, Ваня, без лишних слов: я тебе хочу оказать услугу. Видишь, дружище,
если б я с тобой хитрил, я бы у тебя и без торжественности умел выпытать.
А ты подозреваешь, что я с тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я ведь понял. Но так как я с торжественностью говорю, значит, не для себя интересуюсь,
а для тебя. Так ты не сомневайся и говори напрямик, правду — истинную…
Они так благородны, что их весьма легко обмануть,
а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением вместо практического применения к делу закона,
если только можно его применить.
—
А, вот что! Ну, это не так удивительно…
если она с припадками.
—
А как вы думаете? — спросил он вдруг, как будто совершенно не слыхал моего вопроса, — уверены ли вы, что старик Ихменев откажется от десяти тысяч,
если б даже вручить ему деньги безо всяких оговорок и… и… и всяких этих смягчений?
— Ничуть, — отвечал я грубо. — Вы не изволили выслушать, что я начал вам говорить давеча, и перебили меня. Наталья Николаевна поймет, что
если вы возвращаете деньги неискренно и без всяких этих, как вы говорите, смягчений,то, значит, вы платите отцу за дочь,
а ей за Алешу, — одним словом, награждаете деньгами…
—
Если необходимость, то я сейчас же… чего же тут сердиться. Я только на минуточку к Левиньке,
а там тотчас и к ней. Вот что, Иван Петрович, — продолжал он, взяв свою шляпу, — вы знаете, что отец хочет отказаться от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.
Если он не мог сам мыслить и рассуждать, то любил именно тех, которые за него мыслили и даже желали, —
а Катя уже взяла его под опеку.
— Много у меня проектов, — отвечала она серьезно, —
а между тем я все путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала:
если они любят друг друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и им помогать. Ведь так!
Ведь
если они будут несчастливы, так ведь им лучше разойтись;
а потом и положила: расспросить вас подробнее обо всем и поехать самой к Наташе,
а уж с ней и решить все дело.
—
Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его теперь играю. Там все эти чувства… точно так же, как я теперь чувствую. Так мне кажется. Но это в другой раз;
а теперь надо говорить.
— Это нечестный человек, — сказала решительно Катя. —
А знаете, Иван Петрович, что
если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не хорошо?
—
А знаете ли что, — сказал мне князь, садясь вместе со мною в коляску, — что,
если б нам теперь поужинать,
а? Как вы думаете?
— Но вы ошибаетесь, князь;
если я не хожу в так называемый вами «высший круг», то это потому, что там, во-первых, скучно,
а во-вторых, нечего делать! Но и, наконец, я все-таки бываю…
Ведь вы сообразите только, что
если не будет того, что мне хочется, то все мое вдохновение пройдет, пропадет, улетучится, и вы ничего не услышите; ну,
а ведь вы здесь единственно для того, чтоб что-нибудь услышать.
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,
а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну, как вы думаете, что
если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
— Да высказывать-то нечего. Мне именно хотелось знать, что бы вы сказали,
если б вам кто-нибудь из друзей ваших, желающий вам основательного, истинного счастья, не эфемерного какого-нибудь, предложил девушку, молоденькую, хорошенькую, но… уже кое-что испытавшую; я говорю аллегорически, но вы меня понимаете, ну, вроде Натальи Николаевны, разумеется, с приличным вознаграждением… (Заметьте, я говорю о постороннем,
а не о нашемделе); ну, что бы вы сказали?
— Вы откровенны. Ну, да что же делать,
если самого меня мучат! Глупо и я откровенен, но уж таков мой характер. Впрочем, мне хочется рассказать кой-какие черты из моей жизни. Вы меня поймете лучше, и это будет очень любопытно. Да, я действительно, может быть, сегодня похож на полишинеля;
а ведь полишинель откровенен, не правда ли?
— То есть просто пьян. И это может быть. «Охмелели!» — то есть это понежнее, чем пьян. О преисполненный деликатностей человек! Но… мы, кажется, опять начали браниться,
а заговорили было о таком интересном предмете. Да, мой поэт,
если еще есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это женщины.
— Вы бы не были молодым моим другом,
если б отвечали иначе! Я так и знал, что вы это скажете. Ха, ха, ха! Подождите, mon ami, поживете и поймете,
а теперь вам еще нужно пряничка. Нет, вы не поэт после этого: эта женщина понимала жизнь и умела ею воспользоваться.
Жизнь — коммерческая сделка; даром не бросайте денег, но, пожалуй, платите за угождение, и вы исполните все свои обязанности к ближнему, — вот моя нравственность,
если уж вам ее непременно нужно, хотя, признаюсь вам, по-моему, лучше и не платить своему ближнему,
а суметь заставить его делать даром.