Неточные совпадения
Если же его место у печки бывало занято, то он, постояв несколько времени
в бессмысленном недоумении против господина, занявшего его место, уходил, как будто озадаченный,
в другой угол к окну.
Они читали, курили и только изредка,
в полчаса раз, сообщали
друг другу, отрывочно и вполголоса, какую-нибудь новость из Франкфурта да еще какой-нибудь виц или шарфзин [остроту (нем.).] знаменитого немецкого остроумца Сафира; после чего с удвоенною национальною гордостью вновь погружались
в чтение.
В эти дни между
другими хлопотами я ходил на Васильевский остров,
в Шестую линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать
в Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?
Карта взяла, за ней
другая, третья, и через полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку,
в котором числилось пятьдесят душ по последней ревизии.
Он забастовал и на
другой же день подал
в отставку.
Лет пять после посещения Васильевского он прислал Николаю Сергеичу доверенность на покупку
другого превосходнейшего имения
в четыреста душ,
в той же губернии.
Она вздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, что Наташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной
в престранные откровенности, за неимением кого
другого, более способного к дружеской доверенности.
И как теперь вижу: говорит она мне, а
в глазах ее видна и
другая забота, та же самая забота, от которой затуманился и ее старик и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой и думал свою думу.
Он вот поклянется тебе, да
в тот же день, так же правдиво и искренно,
другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об этом.
Я вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть,
в эту же минуту с
другою и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его…
Тут он опять пожал мне руку, и
в прекрасных глазах его просияло доброе, прекрасное чувство. Он так доверчиво протягивал мне руку, так верил, что я ему
друг!
Он ведь это так только смотрит исподлобья, а ведь
в других случаях он прерассудительный.
Через минуту я выбежал за ней
в погоню, ужасно досадуя, что дал ей уйти! Она так тихо вышла, что я не слыхал, как отворила она
другую дверь на лестницу. С лестницы она еще не успела сойти, думал я, и остановился
в сенях прислушаться. Но все было тихо, и не слышно было ничьих шагов. Только хлопнула где-то дверь
в нижнем этаже, и опять все стало тихо.
В такие минуты старик тотчас же черствел и угрюмел, молчал, нахмурившись, или вдруг, обыкновенно чрезвычайно неловко и громко, заговаривал о
другом, или, наконец, уходил к себе, оставляя нас одних и давая таким образом Анне Андреевне возможность вполне излить передо мной свое горе
в слезах и сетованиях.
Она даже и проговаривалась передо мной, хотя
в другие разы раскаивалась и отпиралась от слов своих.
А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной раз поплачу, на него глядя, — все легче станет, а
в другой раз, когда одна остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю да и на ночь-то каждый раз перекрещу.
Мне
в утешение, что ль, на мои слезы глядя, аль чтоб родную дочь даже совсем из воспоминания изгнать да к
другому детищу привязаться?
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за
другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась.
В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил
в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это был потерянный медальон.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как
в мещанских домиках
в уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще досками не обшитый… А потом
другая картина...
— Ничего не знаю,
друг мой, даю тебе честное слово; с тобой я был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может быть, он вовсе не влюблен
в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение…
Я думал, они вскрикнут и бросятся
друг другу в объятия, как это уже несколько раз прежде бывало при подобных же примирениях.
Дело
в том, что княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а княгиня не примет, так и
другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
Он окинул нас быстрым, внимательным взглядом. По этому взгляду еще нельзя было угадать: явился он врагом или
другом? Но опишу подробно его наружность.
В этот вечер он особенно поразил меня.
Алеша без характера, легкомыслен, чрезвычайно нерассудителен,
в двадцать два года еще совершенно ребенок и разве только с одним достоинством, с добрым сердцем, — качество даже опасное при
других недостатках.
Меня влекло сюда,
в такой час, не одно это… я пришел сюда… (и он почтительно и с некоторою торжественностью приподнялся с своего места) я пришел сюда для того, чтоб стать вашим
другом!
— Я встречал много поклонников вашего таланта, — продолжал князь, — и знаю двух самых искренних ваших почитательниц. Им так приятно будет узнать вас лично. Это графиня, мой лучший
друг, и ее падчерица, Катерина Федоровна Филимонова. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне
в удовольствии представить вас этим дамам.
На
другое утро часов
в десять, когда я выходил из квартиры, торопясь на Васильевский остров к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее к Наташе, я вдруг столкнулся
в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкой Смита.
Она вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво озираясь кругом. Она внимательно осмотрела комнату,
в которой жил ее дедушка, как будто отмечая, насколько изменилась комната от
другого жильца. «Ну, каков дедушка, такова и внучка, — подумал я. — Уж не сумасшедшая ли она?» Она все еще молчала; я ждал.
Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе.
В чувстве моем было еще что-то
другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы
в раздумье.
На дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться, схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой,
в каких-то цыпках.
В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему удивлению моему, я увидел, что она была
в одних дырявых башмаках, без чулок. Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог утерпеть.
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад
в Шестую линию, быстро перебежал на
другую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро и все оглядывалась; даже остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился
в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по
другой стороне улицы.
— Теперь,
друг, еще одно слово, — продолжал он. — Слышал я, как твоя слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал; ты думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом
в худых сапогах,
в грязи без калош,
в обломанной шляпе и кой о чем догадался. По журналистам теперь промышляешь?
— Конфет? Что ж, это очень мило и простодушно. Ах, какие вы оба! Вот уж и пошли теперь наблюдать
друг за
другом, шпионить, лица
друг у
друга изучать, тайные мысли на них читать (а ничего-то вы
в них и не понимаете!). Еще он ничего. Он веселый и школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече,
другою сжимая мне руку, а глазками заискивая
в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное дело, мне показалось, что она вовсе не так была мне
в этот раз рада, как вчера и вообще
в другие разы. Как будто я ей
в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она, как бы
в раздумье.
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на
другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и
в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне не хочет».
— Нужда, — проговорила она про себя, что-то обдумывая, — нужда-то, пожалуй, есть
в тебе, Ваня, но лучше уж
в другой раз. Был у наших?
Елена, держа
в руке веник и придерживая
другой рукой свое нарядное платьице, которое она еще и не снимала с того самого вечера, мела пол.
— Вот,
друг мой Елена, — сказал я, подходя к ней, —
в таких клочьях, как ты теперь, ходить нельзя. Я и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что тебе нечего беспокоиться; оно всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
—
Друг мой, Наташа! Что с тобой? Что случилось? — вскричал я
в испуге.
— Скажите же прямо: одно ли чувство мщения побуждает вас к вызову или у вас
в виду и
другие цели?
— Ваня, — отвечал он, — ты знаешь, что я не позволяю никому
в разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего раза делаю исключение, потому что ты своим ясным умом тотчас же догадался, что обойти этот пункт невозможно. Да, у меня есть
другая цель. Эта цель: спасти мою погибшую дочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее теперь последние обстоятельства.
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас же начнет ее не уважать, обижать, унижать;
в то же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с
другой; ревность, муки, ад, развод, может быть, само преступление… нет, Ваня!
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу,
в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай,
друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай,
друг мой…
В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшей свечи, стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, что Елена прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледные губки и приложив ладонь к своей теплой щечке.
— Да; но он только
в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и, если б я не приходила к нему, он бы и
другой, и третий день так сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.
— Нелли, — сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить одну, взволнованную и
в слезах.
Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
— Полно, Наташа, — спешил я разуверить ее. — Ведь я был очень болен всю ночь: даже и теперь едва стою на ногах, оттого и не заходил ни вечером вчера, ни сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился…
Друг ты мой дорогой, да разве я не знаю, что теперь
в твоей душе делается?
— Позвольте, Наталья Николаевна, — продолжал он с достоинством, — соглашаюсь, что я виноват, но только
в том, что уехал на
другой день после нашего знакомства, так что вы, при некоторой мнительности, которую я замечаю
в вашем характере, уже успели изменить обо мне ваше мнение, тем более что тому способствовали обстоятельства. Не уезжал бы я — вы бы меня узнали лучше, да и Алеша не ветреничал бы под моим надзором. Сегодня же вы услышите, что я наговорю ему.
Но начну сначала: во-первых, Наташа, если б ты могла только слышать, что она говорила мне про тебя, когда я на
другой день,
в среду, рассказал ей, что здесь между нами было…