Неточные совпадения
Старушка вопросительно взглядывала на Николая Сергеича и даже немного надулась, точно чем-то обиделась: «Ну стоит, право, такой вздор печатать и
слушать, да еще и деньги за это дают», — написано
было на лице ее.
Наташа
была вся внимание, с жадностью
слушала, не сводила с меня глаз, всматриваясь в мои губы, как я произношу каждое слово, и сама шевелила своими хорошенькими губками.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа
слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками,
слушала мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Ваня,
послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может
быть, еще больше, как друга моего, люблю.
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и
быть снисходительнее. Она
слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком,
слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Но
послушайте, Иван Петрович, может
быть, все это уладится к лучшему; как вы думаете?
Мне казалось, что она, наконец, уже и не
слушала, а
была в каком-то забытьи.
—
Послушай, чего ж ты боишься? — начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это
были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
— Наташа,
послушай… — говорил Алеша, совершенно потерявшись. — Ты, может
быть, уверена, что я виноват… Но я не виноват; я нисколько не виноват! Вот видишь ли, я тебе сейчас расскажу.
—
Послушай, Наташа, ты спрашиваешь — точно шутишь. Не шути.Уверяю тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со мной не говорил. То
есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его желанию; вот какой тон!
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но
слушайте,
слушайте! Четыре дня тому назад я решил так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я
был с вами, я бы все колебался, я бы
слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в такое положение, что каждую минуту должен
был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да
слушай еще: это не обидно
было, когда я сказала ему, что хочу поскорее полюбить его?
—
Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать.
Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не
слушала. Заметно
было, что она чем-то очень озабочена. «Что нового?» — спросил я. «Нового ничего», — отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас догадался, что новое у ней
есть и что она для того и ждала меня, чтоб рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а когда я
буду уходить. Так всегда у нас
было. Я уж применился к ней и ждал.
—
Послушай, — сказала она, — Алеша
был пресмешной сегодня и даже удивил меня. Он
был очень мил, очень счастлив с виду, но влетел таким мотыльком, таким фатом, все перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то без церемонии теперь… да и сидел-то недолго. Представь: мне конфет привез.
Теперь
слушай: я, может
быть, завтра или послезавтра зайду к тебе, а ты непременно побывай у меня в воскресенье утром.
Слушай: тяжба наша кончилась (то
есть кончится на днях; остаются только одни пустые формальности); я осужден.
—
Послушайте, Николай Сергеич, — отвечал я наконец, решившись сказать главное слово, без которого мы бы не понимали друг друга. — Можете ли вы
быть со мною совершенно откровенны?
—
Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем.
Будьте уверены, что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может
быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь, если только сам
буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась!
Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
Я взглянул на Наташу. Она
слушала князя с легкой полунасмешливой улыбкой. Но он говорил так прямо, так натурально. Казалось, не
было возможности в чем-нибудь подозревать его.
Нет, ты
побудь у них,
послушай их и тогда, — и тогда я даю слово за тебя, что ты
будешь наш!
— Неужели ты сомневаешься? Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя, — вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней;
послушайте, Иван Петрович, я вас люблю — зачем мы не на ты.
Будем на ты.
— Ну, так и
есть! — вскричала она, всплеснув руками. — Чай ханский, по шести целковых, третьего дня купец подарил, а он его с коньяком хочет
пить. Не
слушайте, Иван Петрович, вот я вам сейчас налью… увидите, сами увидите, какой чай!
— А ведь идея-то
была бы недурна, — сказал он. — Нет, Ваня, это не то. То
есть, почему не расспросить при случае; но это не то.
Слушай, старинный приятель, я хоть теперь и довольно пьян, по обыкновению, но знай, что с злым умысломФилипп тебя никогда не обманет, с злым то естьумыслом.
— Да какую услугу?
Слушай, Маслобоев, для чего ты не хочешь мне рассказать что-нибудь о князе? Мне это нужно. Вот это
будет услуга.
Я рассудил, что в моих делах мне решительно нечего
было скрывать от Маслобоева. Дело Наташи
было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно
слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой продолжался с полчаса.
— Да вы, может
быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо
будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас
есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все
слушала, все
слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
— Расскажите подробнее.
Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому что мне много надо с ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна
быть ужасно умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?
— Много у меня проектов, — отвечала она серьезно, — а между тем я все путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь как будто какой-то бог.
Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят друг друга, то надобно, чтоб они
были счастливы, и потому я должна собой пожертвовать и им помогать. Ведь так!
— Боже мой, что из этого всего выйдет — не знаю.
Послушайте, Иван Петрович. Я вам обо всем
буду писать,
буду часто писать и много. Уж я теперь пошла вас мучить. Вы часто
будете к нам приходить?
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью
слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу.
Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
— А так как вы наблюдаете интересы известной особы, то вам и хочется
послушать, что я
буду говорить. Так ли? — прибавил он с злою улыбкою.
— Да. — Я скрепился и жадно
слушал. Мне нечего
было отвечать ему более.
— А я к тебе по делу, Иван, здравствуй! — сказал он, оглядывая нас всех и с удивлением видя меня на коленях. Старик
был болен все последнее время. Он
был бледен и худ, но, как будто храбрясь перед кем-то, презирал свою болезнь, не
слушал увещаний Анны Андреевны, не ложился, а продолжал ходить по своим делам.
— Я ужасно любила его прощать, Ваня, — продолжала она, — знаешь что, когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше… да! И знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький мальчик: я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его тихонько по голове глажу, ласкаю… Всегда так воображала о нем, когда его со мной не
было…
Послушай, Ваня, — прибавила она вдруг, — какая это прелесть Катя!
«Я сидела и
слушала, — рассказывала мне Наташа, — но я сначала, право, как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на него. Он взял мою руку и начал пожимать ее в своей. Это ему, кажется,
было очень приятно. Я же до того
была не в себе, что и не подумала вырвать у него руку».
А мамаша все сама с собой говорила и мне все говорила: «
Будь бедная, Нелли, и когда я умру, не
слушай никого и ничего.
— Рассказывай мне, ангел мой, — сказала она, — я
буду тебя
слушать. Пусть те, у кого жестокие сердца…
Но в такие минуты мы все
слушали ее обыкновенно даже с беспокойством, потому что в ее воспоминаниях
были темы, которых нельзя
было касаться.
— То-то последствия, а из чего? Где доказательства? Дела не так делаются, и я тебе под секретом теперь говорю. А зачем я об этом с тобой заговорил — потом объясню. Значит, так надо
было. Молчи и
слушай и знай, что все это секрет…