Неточные совпадения
Никогда он не взял в руки ни одной газеты, не произнес ни одного слова, ни одного звука; а только сидел,
смотря перед собою во все глаза, но таким тупым, безжизненным взглядом, что можно
было побиться об заклад, что он ничего не видит из всего окружающего и ничего не слышит.
Старик, не заботясь ни о чем, продолжал прямо
смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал, что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его
была на луне, а не на земле.
Наташа говорит, что я
был тогда такой нескладный, такой долговязый и что на меня без смеху
смотреть нельзя
было.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама
была в некотором волнении и тронута,
смотрела теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— А эта все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом
смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я
был такой… а только знаешь, Ваня,
смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
А самому тебе разве не
было тяжело на нас
смотреть?
И она жадно
посмотрела вдаль, но никого еще не
было.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я
смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Я с недоумением и тоскою
смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом не судить его строго и
быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
Тощее, бледное и больное ее личико
было обращено к нам; она робко и безмолвно
смотрела на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую ручонку. Старик так и задрожал весь, увидя ее, и так быстро к ней оборотился, что даже ее испугал. Она вздрогнула и отшатнулась от него.
— Это я, видишь, Ваня,
смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно
быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
Анна Андреевна тотчас же подмигнула мне на него. Он терпеть не мог этих таинственных подмигиваний и хоть в эту минуту и старался не
смотреть на нас, но по лицу его можно
было заметить, что Анна Андреевна именно теперь мне на него подмигнула и что он вполне это знает.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может
быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью
смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, —
смотрел и не мог насмотреться, что, может
быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал перед всеми.
— Я
смотрю теперь на твою улыбку, Наташа. Где ты взяла ее? У тебя прежде не
было такой.
— Не понимаю, как я могла уйти тогда от них;я в горячке
была, — проговорила она наконец,
смотря на меня таким взглядом, которым не ждала ответа.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только
был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого!
Посмотрите,
посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Наташа побледнела и встала с места. Вдруг глаза ее загорелись. Она стала, слегка опершись на стол, и в волнении
смотрела на дверь, в которую должен
был войти незваный гость.
Мавра
была в сильном волнении. Она все слышала, что говорил князь, все подслушала, но многого не поняла. Ей бы хотелось угадать и расспросить. А покамест она
смотрела так серьезно, даже гордо. Она тоже догадывалась, что многое изменилось.
Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу, хотя все время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной нежности, напротив, даже
была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала меня и как-то долго
посмотрела мне в глаза.
А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то
есть: «Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня
смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с.
И вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только начинала вдруг
смотреть мне в глаза своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством
была еще какая-то странная гордость.
У меня
был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня
были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и
смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
— Кто ж
будет здесь пол мести? — отвечала она, выпрямляясь и прямо
смотря на меня. — Теперь я не больна.
— Но я не для работы взял тебя, Елена. Ты как будто боишься, что я
буду попрекать тебя, как Бубнова, что ты у меня даром живешь? И откуда ты взяла этот гадкий веник? У меня не
было веника, — прибавил я,
смотря на нее с удивлением.
И она с яростию накинулась на свое несчастное платьице. В один миг она изорвала его чуть не в клочки. Когда она кончила, она
была так бледна, что едва стояла на месте. Я с удивлением
смотрел на такое ожесточение. Она же
смотрела на меня каким-то вызывающим взглядом, как будто и я
был тоже в чем-нибудь виноват перед нею. Но я уже знал, что мне делать.
— Вы, когда уходите, не запирайте меня, — проговорила она,
смотря в сторону и пальчиком теребя на диване покромку, как будто бы вся
была погружена в это занятие. — Я от вас никуда не уйду.
— Так оставьте ключ мне, я и запрусь изнутри; а
будут стучать, я и скажу: нет дома. — И она с лукавством
посмотрела на меня, как бы приговаривая: «Вот ведь как это просто делается!»
Она остановилась прямо передо мной и долго и пристально
посмотрела мне в глаза. В ее взгляде
была какая-то решимость, какое-то упорство; что-то лихорадочное, горячечное.
— Ничего не случилось! Все, все завтра узнаешь, а теперь я хочу
быть одна. Слышишь, Ваня: уходи сейчас. Мне так тяжело, так тяжело
смотреть на тебя!
Я едва дошел домой. Голова моя кружилась, ноги слабели и дрожали. Дверь ко мне
была отворена. У меня сидел Николай Сергеич Ихменев и дожидался меня. Он сидел у стола и молча, с удивлением
смотрел на Елену, которая тоже с неменьшим удивлением его рассматривала, хотя упорно молчала. «То-то, — думал я, — она должна ему показаться странною».
И старик в изумлении
посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей совершенно впору. Волосы ее
были приглажены тщательнее обыкновенного, может
быть, по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее взгляда, то она
была бы премиловидная девочка.
— Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем.
Будьте уверены, что не одни глаза
смотрят за этим делом, и, может
быть, оно разрешится самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных разрешений, как например эта дуэль. Время — самый лучший разрешитель! А наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен. Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
— Гм… хорошо, друг мой, пусть
будет по-твоему! Я пережду, до известного времени, разумеется.
Посмотрим, что сделает время. Но вот что, друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не объявишь нашего разговора?
— Да (и старик покраснел и опустил глаза);
смотрю я, брат, на твою квартиру… на твои обстоятельства… и как подумаю, что у тебя могут
быть другие экстренные траты (и именно теперь могут
быть), то… вот, брат, сто пятьдесят рублей, на первый случай…
— А вы почему знаете, что я за вами
смотрела; может
быть, я всю ночь проспала? — спросила она,
смотря на меня с добродушным и стыдливым лукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов.
Она изменила о нем свое мнение и
смотрела на него как на своего врага, — это
было очевидно.
Последние же слова ее князю о том, что он не может
смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить прямо, — все это
было до такой степени язвительно и немаскировано, что не
было возможности, чтоб князь не понял всего этого.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно
смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас
были одни мысли: он
был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.
Князь сидел молча и с какой-то торжествующе иронической улыбкой
смотрел на Алешу. Точно он рад
был, что сын выказывает себя с такой легкомысленной и даже смешной точки зрения. Весь этот вечер я прилежно наблюдал его и совершенно убедился, что он вовсе не любит сына, хотя и говорили про слишком горячую отцовскую любовь его.
Посмотри же: увлекаться высоким и прекрасным и после того, что
было здесь во вторник, четыре дня пренебрегать тою, которая, кажется бы, должна
быть для тебя дороже всего на свете!
Алеша
был прав, когда укорял вас, что вы
смотрите на все это как на водевиль.
Наташа его не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно боялась, что Алеша
будет теперь нарочно, через силу,просиживать у нее целые дни и наскучит ею. Она просила только, чтоб он от ее имени ничего не говорил, и старалась повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел
было выйти, но вдруг подошел к ней, взял ее за обе руки и сел подле нее. Он
смотрел на нее с невыразимою нежностью.
И она с такою любовью взглянула на меня, сказав это. Все это утро она
смотрела на меня таким же нежным взглядом и казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое
было в ней, как будто она боялась чем-нибудь досадить мне, потерять мою привязанность и… и слишком высказаться, точно стыдясь этого.
Вошел старик, в халате, в туфлях; он жаловался на лихорадку. но с нежностью
посмотрел на жену и все время, как я у них
был, ухаживал за ней, как нянька,
смотрел ей в глаза, даже робел перед нею. Во взглядах его
было столько нежности. Он
был испуган ее болезнью; чувствовал, что лишится всего в жизни, если и ее потеряет.
Я так
был озадачен, что остановился среди комнаты и
смотрел, раскрыв рот, то на Маслобоева, то на Александру Семеновну, самодовольство которой доходило до блаженства.
— Пеший конному не товарищ! Александра Семеновна, мы остаемся вместе и
будем обожать друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал; ты не генерал, а я — подлец!
Посмотри, на что я похож теперь? Что я перед тобой? Прости, Ваня, не осуди и дай излить.
— Ах, боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь сказал, что здесь только одну минутку пробуду, на вас обоих
посмотрю, как вы вместе
будете говорить, а там и туда.
Нечего
было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось заплакать,
смотря на нее, так, от любви какой-то. Что за милый
был это ребенок! Я уж не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.
То
есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал два-три блюда. Блюда
были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового вина, которую он велел принести. Все это
было не по моему карману. Я
посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь взбунтовался.
Мне кажется, князь это приметил по моим глазам и с насмешкою
смотрел на меня во все продолжение моей фразы, как бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая меня своим взглядом: «А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!» Это наверно так
было, потому что он, когда я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей лаской потрепал меня по колену.