Неточные совпадения
Князь
был еще молодой человек,
хотя и не первой молодости, имел немалый чин, значительные связи,
был красив собою, имел состояние и, наконец,
был вдовец, что особенно
было интересно для дам и девиц всего уезда.
Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерение употребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой уже
было тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что и отец и мать этой любви покровительствовали,
хотя и делали вид, что ничего не замечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенно молодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни одной настоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домах соседних помещиков.
Но Анна Андреевна, несмотря на то что во время чтения сама
была в некотором волнении и тронута, смотрела теперь так, как будто
хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?» и т. д.
— Да, Ваня, — спросил вдруг старик, как будто опомнившись, — уж не
был ли болен? Что долго не ходил? Я виноват перед тобой: давно
хотел тебя навестить, да все как-то того… — И он опять задумался.
У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них,
хотела было еще что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за нею, предчувствуя недоброе.
— Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может
быть,не пойдешь из дому… ко всенощной. Стало
быть, ты
хотела и остаться; стало
быть, не решилась еще совершенно?
Согласись, Наташа: все пойдет и прекрасно и счастливо, и любить вы
будете друг друга сколько
захотите…
Я знала, отчего ты ушел: ты не
хотел нам мешать и
быть нам живым укором.
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может
быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив
будет, попрекать начнет… Не
хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
— Не вините и меня. Как давно
хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись.
Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я
буду не мальчик… то
есть я
хотел сказать, что я
буду такой же, как и другие… ну, там семейные люди.
Анна Андреевна не осмеливалась даже намекать о ней ясно при муже,
хотя это
было для нее очень тяжело.
Все мы так тогда думали. Он ждал дочь всеми желаниями своего сердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего сердца даже воспоминания о своем Алеше. Это
было единственным условием прощения,
хотя и не высказанным, но, глядя на него, понятным и несомненным.
У женщины, например, бывает иногда потребность чувствовать себя несчастною, обиженною,
хотя бы не
было ни обид, ни несчастий.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его. Он как будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; я старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы ни стало надо
было высказаться,
хотя бы взрывом,
хотя бы проклятием.
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую
хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это
был потерянный медальон.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может
быть, дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может
быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не
хотел видеть и проклинал перед всеми.
— Нет, не праздник… да что ж, Ваня, садись, должно
быть устал.
Хочешь чаю? Ведь ты еще не
пил?
— Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! — вскричал я грустно. — Неужели ж ты до того горда, что не
хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может
быть, отец только того и ждет, чтоб простить тебя… Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит тебя без всяких условий.
И хоть мне и больно
будет, если он не
захочет понять, чего мне самой стоило все это счастьес Алешей, какие я сама страдания перенесла, то я подавлю свою боль, все перенесу, — но ему и этого
будет мало.
Она
хотела было удержать меня, но я вышел в прихожую к Мавре. Так и
есть! Это
был Алеша. Он об чем-то расспрашивал Мавру; та сначала не пускала его.
— Ну что ж, ну… ничего!.. — отвечала она в ужасном смущении, как будто она же и
была виновата. — Ты…
хочешь чаю?
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы
хотите знать, где я
был эти пять дней, — это-то я и
хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
— А то, что не
хочу никакой другой невесты, а что у меня
есть своя, — это ты.
Отец
был так рад чему-то, так рад; заговорил со мной как-то странно; потом вдруг прервал и велел мне тотчас же собираться ехать,
хотя еще
было очень рано.
— И мне тоже. Он как-то все так говорит… Устала я, голубчик. Знаешь что? Ступай и ты домой. А завтра приходи ко мне как можно пораньше от них. Да слушай еще: это не обидно
было, когда я сказала ему, что
хочу поскорее полюбить его?
Я поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и, воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую сторону улицы. Я увидел ее; она не успела еще много отойти,
хотя шла очень скоро и все оглядывалась; даже остановилась
было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она пошла далее, я за ней, все по другой стороне улицы.
Любопытство мое
было возбуждено в последней степени. Я хоть и решил не входить за ней, но непременно
хотел узнать тот дом, в который она войдет, на всякий случай. Я
был под влиянием тяжелого и странного впечатления, похожего на то, которое произвел во мне в кондитерской ее дедушка, когда умер Азорка…
И в доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе статью написал, и в золотопромышленники
хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика
хочет, и онасогласилась,
хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы
было выманить.
Я
было уж к свадебной церемонии и сапоги крепкие занимать
хотел, потому у самого
были уж полтора года в дырьях…
Ну, а тебе нельзя представлять себе, что ты Дант или Фридрих Барбаруса, во-первых, потому что ты
хочешь быть сам по себе, а во-вторых, потому что тебе всякое хотение запрещено, ибо ты почтовая кляча.
— Вот видишь, старый приятель, наведывайся сколько
хочешь. Сказки я умею рассказывать, но ведь до известных пределов, — понимаешь? Не то кредит и честь потеряешь, деловую то
есть, ну и так далее.
— Ах, как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! — сказала она. — Целый вечер
хотел просидеть у меня, и тогда… Должно
быть, важные дела, коль все бросил да уехал. Не знаешь ли, какие, Ваня? Не слыхал ли чего-нибудь?
Она
хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нее и выжидал. Лицо у ней
было грустное. Я бы и спросил ее, да она очень иногда не любила расспросов.
Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я ухожу,
хотя все время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной нежности, напротив, даже
была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в глаза.
У меня
был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня
были, дворник разом носил мне их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела на все с любопытством. Я спросил ее, не
хочет ли и она чего? Но она опять от меня отвернулась и ничего не ответила.
В назначенное время я сходил за лекарством и вместе с тем в знакомый трактир, в котором я иногда обедал и где мне верили в долг. В этот раз, выходя из дому, я захватил с собой судки и взял в трактире порцию супу из курицы для Елены. Но она не
хотела есть, и суп до времени остался в печке.
Замечу кстати: хоть Елена и показывала вид, что как будто не
хочет говорить со мною, но эти оклики, довольно частые, эта потребность обращаться ко мне со всеми недоумениями, доказывали противное и, признаюсь,
были мне даже приятны.
Я нагнулся к ней: она
была опять вся в жару; с ней
был опять лихорадочный кризис. Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если она
хочет остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее одну в таком состоянии я не решился.
Я видел, что она
хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она
была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне не
хочет».
Я объяснил, что
хотел было совсем не приходить к ней сегодня, но думал, что она на меня рассердится и что во мне могла
быть какая-нибудь нужда.
— Пусть погубит, пусть мучает, — с жаром подхватила Елена, — не я первая; другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая на улице говорила. Я бедная и
хочу быть бедная. Всю жизнь
буду бедная; так мне мать велела, когда умирала. Я работать
буду… Я не
хочу это платье носить…
— Я завтра же тебе куплю другое. Я и книжки твои тебе принесу. Ты
будешь у меня жить. Я тебя никому не отдам, если сама не
захочешь; успокойся…
Могло
быть, что я грешил; но мне именно казалось, что ей как будто тяжело
было мое гостеприимство и что она всячески
хотела доказать мне, что живет у меня не даром.
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь
хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне
было худо. Но ты не
хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же
хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
— Не знаю, что тебе посоветовать, Ваня, — отвечала она. — По всему видно, что это престранное существо. Может
быть, она
была очень обижена, очень напугана. Дай ей по крайней мере выздороветь. Ты ее
хочешь к нашим?
— Ничего не случилось! Все, все завтра узнаешь, а теперь я
хочу быть одна. Слышишь, Ваня: уходи сейчас. Мне так тяжело, так тяжело смотреть на тебя!
— Как третий день? — спросил я в изумлении, — да она сама вчера говорила, что он вчера утром
был да еще вчера вечером
хотел приехать…
— Ну, — сказала Мавра в раздумье, — значит, больно ее задело, когда уж перед тобой признаться не
хочет, что не
был. Ну, молодец!
— А то такое, что и не знаю, что с ней делать, — продолжала Мавра, разводя руками. — Вчера еще
было меня к нему посылала, да два раза с дороги воротила. А сегодня так уж и со мной говорить не
хочет. Хоть бы ты его повидал. Я уж и отойти от нее не смею.