Неточные совпадения
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые
так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые,
если уж полюбят кого (иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что,
если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить?
Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
Так и меня забудет,
если я не буду постоянно при нем.
Что
если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не говорил), что он только обманывает меня и только кажется
таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!
— Он, может быть, и совсем не придет, — проговорила она с горькой усмешкой. — Третьего дня он писал, что
если я не дам ему слова прийти, то он поневоле должен отложить свое решение — ехать и обвенчаться со мною; а отец увезет его к невесте. И
так просто,
так натурально написал, как будто это и совсем ничего… Что
если он и вправду поехал к ней,Ваня?
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что
если они и проклянут меня, то я все-таки буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь.
Я, например,
если не удастся роман (я, по правде, еще и давеча подумал, что роман глупость, а теперь только
так про него рассказал, чтоб выслушать ваше решение), —
если не удастся роман, то я ведь в крайнем случае могу давать уроки музыки.
К величайшему моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и
если б это был даже сам Смит, то и он бы, может быть, не
так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в моей комнате в
такой час и в
такое время.
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет
такого ребенка на
такой ужас,
если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
— Полноте, Анна Андреевна, — сказал я, — в Сибири совсем не
так дурно, как кажется.
Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
Алеша чувствовал, что под этой лаской скрывается непреклонное, неизменное решение, и тосковал, — не
так, впрочем, как бы он тосковал,
если б не видал ежедневно Катерины Федоровны.
Между нами уже давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно,
если ей очень и непременно надо меня видеть,
так что
если мне случалось проходить близко (а это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному свету в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен.
— Нет. Я и думала:
если не придет,
так с тобой надо будет переговорить, — прибавила она, помолчав.
— Бедные! — сказала она. — А
если он все знает, — прибавила она после некоторого молчания, —
так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие известия.
Если б отец и простил, то все-таки он бы не узнал меня теперь.
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком; а старое всегда лучше кажется!
— Любовь сильна; новая любовь может удержать его.
Если и воротится ко мне,
так только разве на минуту, как ты думаешь?
Последний был дядя, Семен Валковский, да тот только в Москве был известен, да и то тем, что последние триста душ прожил, и
если б отец не нажил сам денег, то его внуки, может быть, сами бы землю пахали, как и есть
такие князья.
Он даже и не возражал, а просто начал меня упрекать, что я бросил дом графа Наинского, а потом сказал, что надо подмазаться к княгине К., моей крестной матери, и что
если княгиня К. меня хорошо примет,
так, значит, и везде примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать!
— Все, решительно все, — отвечал Алеша, — и благодарю бога, который внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил
так: удалиться от вас и кончить все самому.
Если б я был с вами, я бы все колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив именно себя в
такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе, что надо кончить и что я долженкончить, я собрался с духом и — кончил! Я положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
— Напротив, это было прекрасно, наивно, быстро. Ты
так хороша была в эту минуту! Глуп будет он,
если не поймет этого с своей великосветскостью.
Если они сошлись теперь в ресторации,
так тут, верно, какая-нибудь штука была.
И правду ты сказал, Ваня, что
если и подошел,
так только потому, что хмельной.
— Послушай, Ваня, а ведь
так всегда бывает, что вот
если сначала человек не понравится, то уж это почти признак, что он непременно понравится потом. По крайней мере,
так всегда бывало со мною.
А уж
если пузан туда повадился,
так уж
так.
Я нагнулся к ней: она была опять вся в жару; с ней был опять лихорадочный кризис. Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что
если она хочет остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее одну в
таком состоянии я не решился.
— Да уж
так… Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он ко мне ходил. Видишь, Ваня,
если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я кой-что и скажу тебе… Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?
Я положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела
так, как будто никогда и не видывала добрых людей.
Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое,
такое же платье, то с каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей
такую ужасную недавнюю минуту.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее,
если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто
такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
Если она мне уже не дочь, то она все-таки слабое, незащищенное и обманутое существо, которое обманывают еще больше, чтоб погубить окончательно.
Да и, наконец,
если пойдет на дуэль,
так князья-то наши и сами свадьбы не захотят.
Во-вторых:
если б этот брак и сбылся, то есть в
таком только случае,
если у того подлеца есть свой особый, таинственный, никому не известный расчет, по которому этот брак ему выгоден, — расчет, которого я решительно не понимаю, то реши сам, спроси свое собственное сердце: будет ли она счастлива в этом браке?
— И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас, может быть, и скучно, но ходи к нам почаще,
если только можешь. Моя бедная Анна Андреевна
так тебя любит и… и…
так без тебя скучает… понимаешь, Ваня?
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне
так и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере всеми силами постараюсь,
если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой! Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а
так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
— Да; но он только в последний месяц стал совсем забываться. Сидит, бывало, здесь целый день, и,
если б я не приходила к нему, он бы и другой, и третий день
так сидел, не пивши, не евши. А прежде он был гораздо лучше.
— Нелли, — сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа
так, что я, кажется, не перенесу,
если не увижу ее сейчас, сию минуту…
Ну, а
так как он, вероятно, не выходит теперь от вас и забыл все на свете, то, пожалуйста, не сердитесь,
если я буду иногда брать его часа на два, не больше, по моим поручениям.
— Именно, я заметил, в женском характере есть
такая черта, что
если, например, женщина в чем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в нем и попросить прощения.
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «
Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые все перемешивают и ставят вверх дном. Ну, вот и со мной случились
такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился, весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
Почему мне кажется, что
если б я был на твоем месте, я б не осмеял
так оскорбительно своего сына, как ты теперь меня.
— Друг мой, — отвечал он, — я, конечно, не могу припомнить всего, что говорил тебе; но очень странно,
если ты принял мои слова в
такую сторону.
Я не привык к
таким сценам; я бы минуты не остался здесь после этого,
если б не интересы моего сына…
А
если и начинают с ним шалить, играть, то как будто не с ровней, а с ребенком… а главное: все
такое прежнее, известное…
— Признаюсь, — отвечал князь с саркастической улыбкой, —
если б я хотел вас обмануть, я бы действительно
так рассчитал; вы очень… остроумны, но ведь это надобно доказать и тогда уже оскорблять людей
такими упреками…
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление
так важно,
так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб
так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына:
если он не восстал теперь на меня за вас, то сердце его против меня…
— Нет, отец, нет, — вскричал Алеша, —
если я не восстал на тебя, то верю, что ты не мог оскорбить, да и не могу я поверить, чтоб можно было
так оскорблять!
Он клялся ей во всегдашней, неизменной любви и с жаром оправдывался в своей привязанности к Кате; беспрерывно повторял, что он любит Катю только как сестру, как милую, добрую сестру, которую не может оставить совсем, что это было бы даже грубо и жестоко с его стороны, и все уверял, что
если Наташа узнает Катю, то они обе тотчас же подружатся,
так что никогда не разойдутся, и тогда уже никаких не будет недоразумений.
Нет, я не
такой, и
если я часто ездил к Кате…
— Что ж
такое, что написал? Вчера тебе написал, а сегодня мне написали, да
так, что лоб затрещал, —
такие дела! Ждут меня. Прости, Ваня. Все, что могу предоставить тебе в удовлетворение, это исколотить меня за то, что напрасно тебя потревожил.
Если хочешь удовлетвориться, то колоти, но только ради Христа поскорее! Не задержи, дела, ждут…
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать,
такое дело, что
если не придешь, то все наши корабли потонут.