Неточные совпадения
Я
был тогда в Петербурге, в университете, и помню, что Ихменев нарочно писал ко мне и
просил меня справиться: справедливы ли слухи о браке?
Она заикнулась, замолчала и обратила ко мне испуганный взгляд, как бы
прося заступления и помощи. Старик
был раздражен, ко всему придирался: противоречить ему
было нельзя.
Напротив, вы даже показали пренебрежение к нам и, может
быть, ждали той минуты, когда я сам приду
просить вас сделать нам честь отдать вашу руку моему сыну.
— Ах, боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы
попросила у других чулки, коли надо
было выйти.
Она сама
просила меня, чтоб я, раз навсегда, не присылал ей писем, после того как я однажды послал
было ей известие во время болезни Наташи.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали. Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ,
прося ее, если кто придет и
будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно
был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
Так как вечером во вторник ваш отец сам
просил Наташу сделать вам честь
быть вашей женою, вы же этой просьбе
были рады, чему я свидетелем, то, согласитесь сами, ваше поведение в настоящем случае несколько странно.
— Ну, да что тут еще объяснять! Сам понимаешь. Просто-запросто я вызываю князя на дуэль, а тебя
прошу устроить это дело и
быть моим секундантом.
— Именно, я заметил, в женском характере
есть такая черта, что если, например, женщина в чем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в нем и
попросить прощения.
Наташа его не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно боялась, что Алеша
будет теперь нарочно, через силу,просиживать у нее целые дни и наскучит ею. Она
просила только, чтоб он от ее имени ничего не говорил, и старалась повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел
было выйти, но вдруг подошел к ней, взял ее за обе руки и сел подле нее. Он смотрел на нее с невыразимою нежностью.
Мне не хотелось
просить прощения первому, а
было мне ужасно грустно.
Он вынул конфеты и
просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет
петь песни и плясать; вскочил и начал плясать.
— На улице, случайно. Он остановился со мной на минуту, опять
просил быть знакомым. Спрашивал об вас: не знаю ли я, где теперь вы? Ему очень надо
было вас видеть, что-то сказать вам.
— Ах, Алеша, так что же! — сказала она. — Неужели ж ты вправду хочешь оставить это знакомство, чтоб меня успокоить. Ведь это по-детски. Во-первых, это невозможно, а во-вторых, ты просто
будешь неблагороден перед Катей. Вы друзья; разве можно так грубо разрывать связи. Наконец, ты меня просто обижаешь, коли думаешь, что я так тебя ревную. Поезжай, немедленно поезжай, я
прошу тебя! Да и отец твой успокоится.
Вот увидите, что он вас
будет прежде чаю водкой
просить.
Попросив извинения у князя, я стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы в нашем свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня
есть фрак.
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более рассказывал ей про Наташу и про Алешу.
Было уже двенадцать часов, когда князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня
просила меня бывать; мы вышли вместе с князем.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к себе слабым голосом,
попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к моей груди и долго не выпускала меня из своих рук. На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
Она плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно, хотя и бессвязно,
просила его, чтоб он взял ее жить к себе; говорила, что не хочет и не может более жить со мной, потому и ушла от меня; что ей тяжело; что она уже не
будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и
будет вести себя хорошо,
будет учиться, выучится «манишки ему стирать и гладить» (вероятно, она сообразила всю свою речь дорогою, а может
быть, и раньше) и что, наконец,
будет послушна и хоть каждый день
будет принимать какие угодно порошки.
— Да, я
буду лучше ходить по улицам и милостыню
просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню
просила, а когда умирала, сама сказала мне:
будь бедная и лучше милостыню
проси, чем… Милостыню не стыдно
просить: я не у одного человека
прошу, я у всех
прошу, а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и
прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
Оставив у них записку, в которой извещал их о новой беде, и
прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мне знать, я пошел к доктору; того тоже не
было дома, служанка объявила мне, что, кроме давешнего посещения, другого не
было.
Да, слезы о бедной Нелли, хотя я в то же время чувствовал непримиримое негодование: она не от нужды
просила; она
была не брошенная, не оставленная кем-нибудь на произвол судьбы; бежала не от жестоких притеснителей, а от друзей своих, которые ее любили и лелеяли.
Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным окнам одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; я стоял в десяти шагах. Денег в руке ее
было уже довольно; видно, что она с самого утра
просила. Зажав их в руке, она перешла через улицу и вошла в мелочную лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и смотрел: что она там
будет делать?
Что же касается до «публичного бесчестия», которым ему грозили, то князь
просил Ихменева не беспокоиться об этом, потому что никакого публичного бесчестия не
будет, да и
быть не может; что письмо его немедленно
будет передано куда следует и что предупрежденная полиция, наверно, в состоянии принять надлежащие меры к обеспечению порядка и спокойствия.
— Нелли! Вся надежда теперь на тебя!
Есть один отец: ты его видела и знаешь; он проклял свою дочь и вчера приходил
просить тебя к себе вместо дочери. Теперь ее, Наташу (а ты говорила, что любишь ее!), оставил тот, которого она любила и для которого ушла от отца. Он сын того князя, который приезжал, помнишь, вечером ко мне и застал еще тебя одну, а ты убежала от него и потом
была больна… Ты ведь знаешь его? Он злой человек!
Мамаше хотелось серьги, а дедушка все нарочно обманывал ее и говорил, что подарит не серьги, а брошку; и когда он принес серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что
будут серьги, а не брошка, то рассердился за то, что мамаша узнала, и половину дня не говорил с ней, а потом сам пришел ее целовать и прощенья
просить…
Ни к кому не ходи;
будь одна, бедная, и работай, а нет работы, так милостыню
проси, а к ним не ходи».
И смотри, Нелли, как он его прочтет, что скажет и что
будет делать; а ты стань на колени, целуй его и
проси его, чтоб он простил твою мамашу…
Они злые и жестокие, и вот тебе мое приказание: оставайся бедная, работай и милостыню
проси, а если кто придет за тобой, скажи: не хочу к вам!..» Это мне говорила мамаша, когда больна
была, и я всю жизнь хочу ее слушаться, — прибавила Нелли, дрожа от волнения, с разгоревшимся личиком, — и всю жизнь
буду служить и работать, и к вам пришла тоже служить и работать, а не хочу
быть как дочь…
Вот как я услышала это от него сегодня, и думаю: пойду я, стану на мосту и
буду милостыню
просить, напрошу и куплю ему и хлеба, и вареного картофелю, и табаку.
— Ничего еще неизвестно, — отвечал он, соображая, — я покамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но… ничего неизвестно. Вообще выздоровление невозможно. Она умрет. Я им не говорю, потому что вы так
просили, но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может
быть, болезнь примет после консилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как дочь мою… Милая, милая девочка! И с таким игривым умом!
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо
была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти
просить у добрых людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.