Неточные совпадения
Адам Иваныч был
человек очень обидчивый и щекотливый,
как и вообще все «благородные» немцы.
Ихменевы не могли надивиться:
как можно было про такого дорогого, милейшего
человека говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали все соседи?
«Сочинитель, поэт! Как-то странно… Когда же поэты выходили в
люди, в чины? Народ-то все такой щелкопер, ненадежный!»
И добро бы большой или интересный
человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а то выставлен какой-то маленький, забитый и даже глуповатый чиновник, у которого и пуговицы на вицмундире обсыпались; и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять
как мы сами говорим…
Такие
люди как бы осуждены на вечное несовершеннолетие.
Мне кажется, не было
человека, который бы мог не полюбить его; он заласкался бы к вам,
как дитя.
Ведь сделаться семейным
человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик… то есть я хотел сказать, что я буду такой же,
как и другие… ну, там семейные
люди.
Неужели ж в
человеке, когда он вполне предан своему долгу,
как нарочно, недостанет уменья и твердости исполнить свой долг?
— Видишь, Ваня, — сказал он вдруг, — мне жаль, мне не хотелось бы говорить, но пришло такое время, и я должен объясниться откровенно, без закорючек,
как следует всякому прямому
человеку… понимаешь, Ваня?
Это был
человек лет сорока пяти, не больше, с правильными и чрезвычайно красивыми чертами лица, которого выражение изменялось судя по обстоятельствам; но изменялось резко, вполне, с необыкновенною быстротою, переходя от самого приятного до самого угрюмого или недовольного,
как будто внезапно была передернута какая-то пружинка.
Но
как, должно быть, смеялся в эту минуту один
человек, засыпая в комфортной своей постели, — если, впрочем, он еще удостоил усмехнуться над нами! Должно быть, не удостоил!
Сами знаете, добрые
люди: одна ведь осталась
как шиш на свете.
Сами слышали, добрые
люди,
как я вчера ее за это била, руки обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла — не уйдет на босу ногу, думаю; а она и сегодня туда ж!
Я шел, потупив голову и размышляя,
как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии. Гляжу — передо мной стоит хмельной
человек, чуть не покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.
— Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, — прервал я его. — Во-первых, генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают,
как я, а второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить, коли вижу,
человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я, брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
Как прочел — я, брат, чуть порядочным
человеком не сделался!
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, — мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь,
как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой
человек.
Я положил, не откладывая, сегодня же утром купить ей новое платье. На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так,
как будто никогда и не видывала добрых
людей. Если она уж раз, несмотря на жестокое наказание, изорвала в клочки свое первое, такое же платье, то с
каким же ожесточением она должна была смотреть на него теперь, когда оно напоминало ей такую ужасную недавнюю минуту.
— А плевать на все светские мнения, вот
как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми
людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость — вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
Одно только могло вам подать надежду: вы,
как опытный и хитрый
человек, может быть, уж и тогда заметили, что Алеша иногда
как будто тяготится своей прежней привязанностью.
— Неблагодарный! Да что, ему никогда ничего не стыдно! — проговорила Катя, махнув на него рукой,
как будто на совершенно потерянного
человека.
Она в иных случаях
как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок и, кажется, тщеславилась таким убеждением, что случается со многими пылкими
людьми, даже и не в очень молодых годах.
— Да, разумеется, не наверно, — перебила она, — а
как вам кажется? — потому что вы очень умный
человек.
— Так я и всегда делаю, — перебила она, очевидно спеша
как можно больше наговориться со мною, —
как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно,
как будто сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный
человек, и я знаю вашу прежнюю историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю,
как сама с собою, что вы очень умный
человек и много можете мне дать советов и научить меня.
Ну
как в самом деле сказать
человеку грубость прямо в глаза, хотя он и стоил того и хотя я именно и хотел сказать ему грубость?
— О нет, мой друг, нет, я в эту минуту просто-запросто деловой
человек и хочу вашего счастья. Одним словом, я хочу уладить все дело. Но оставим на время все дело,а вы меня дослушайте до конца, постарайтесь не горячиться, хоть две какие-нибудь минутки. Ну,
как вы думаете, что если б вам жениться? Видите, я ведь теперь совершенно говорю о постороннем;что ж вы на меня с таким удивлением смотрите?
Ну, сбоку посмотреть —
человек,
как и все, прогуливается себе в широком плаще для своего удовольствия.
Нет, мой друг: если вы истинный человеколюбец, то пожелайте всем умным
людям такого же вкуса,
как у меня, даже и с грязнотцой, иначе ведь умному
человеку скоро нечего будет делать на свете и останутся одни только дураки.
Кстати: посмотрите хоть уж на одно то,
как живучи такие
люди,
как мы.
— И вы достигли вашей цели, — сказал я, дрожа от волнения. — Я согласен, что ничем вы не могли так выразить передо мной всей вашей злобы и всего презрения вашего ко мне и ко всем нам,
как этими откровенностями. Вы не только не опасались, что ваши откровенности могут вас передо мнойкомпрометировать, но даже и не стыдились меня… Вы действительно походили на того сумасшедшего в плаще. Вы меня за
человека не считали.
— Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть свое родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь
как только вы на меня взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь, которую вы сами забыли, потому что вы жестокий
человек. А я не хочу жить у жестоких
людей, не хочу, не хочу!.. — Нелли всхлипнула и мельком взглянула на меня.
— Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она, рыдая. — И мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного
человека прошу, я у всех прошу, а все не один
человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот
какая я злая!
Подымаясь на последнюю лестницу, которая,
как я уже сказал прежде, шла винтом, я заметил у ее дверей
человека, который хотел уже было постучаться, но, заслышав мои шаги, приостановился.
Не могу выразить восторга Алеши от этого нового проекта. Он вдруг совершенно утешился; его лицо засияло радостию, он обнимал Наташу, целовал руки Кати, обнимал меня. Наташа с грустною улыбкою смотрела на него, но Катя не могла вынести. Она переглянулась со мной горячим, сверкающим взглядом, обняла Наташу и встала со стула, чтоб ехать.
Как нарочно, в эту минуту француженка прислала
человека с просьбою окончить свидание поскорее и что условленные полчаса уже прошли.
— Вот уж это и нехорошо, моя милая, что вы так горячитесь, — произнес он несколько дрожащим голосом от нетерпеливого наслаждения видеть поскорее эффект своей обиды, — вот уж это и нехорошо. Вам предлагают покровительство, а вы поднимаете носик… А того и не знаете, что должны быть мне благодарны; уже давно мог бы я посадить вас в смирительный дом,
как отец развращаемого вами молодого
человека, которого вы обирали, да ведь не сделал же этого… хе, хе, хе, хе!
Расскажи им,
как твою мать оставил злой
человек,
как она умирала в подвале у Бубновой,
как вы с матерью вместе ходили по улицам и просили милостыню; что говорила она тебе и о чем просила тебя, умирая…
Тогда я подошла к мертвой мамаше, схватила дедушку за руку и закричала ему: «Вот, жестокий и злой
человек, вот, смотри!.. смотри!» — тут дедушка закричал и упал на пол
как мертвый…
— Да поцелуйте же меня, жестокий вы
человек, в губы, в лицо поцелуйте,
как мамаша целует! — воскликнула Наташа больным, расслабленным, полным слезами радости голосом.
Александр Петрович, конечно, милейший
человек, хотя у него есть особенная слабость — похвастаться своим литературным суждением именно перед теми, которые,
как и сам он подозревает, понимают его насквозь. Но мне не хочется рассуждать с ним об литературе, я получаю деньги и берусь за шляпу. Александр Петрович едет на Острова на свою дачу и, услышав, что я на Васильевский, благодушно предлагает довезти меня в своей карете.
Не такому
человеку,
как князь, этого бояться!
— Да тебе-то
какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты
человек? Только бы сделать — вот что главное! Конечно, главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я
человек бедный, а он бедных
людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных фантазий. Рассудок ее
как будто помутился. Она твердо была уверена, до самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых
людей на хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, что видела мамашу.