Неточные совпадения
Кстати: мне всегда приятнее
было обдумывать
мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это
было не от лености.
Я очень хорошо помню, что сердце
мое сжалось от какого-то неприятнейшего ощущения и я сам не мог решить, какого рода
было это ощущение.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может
быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней
моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я
был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
К тому ж и наследство фельдшеру; хоть окна облепит
моими записками, когда
будет зимние рамы вставлять.
Но, впрочем, я начал
мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли уж все записывать, то надо начинать сначала. Ну, и начнем сначала. Впрочем, не велика
будет моя автобиография.
Должно
быть, это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа так странно улыбнулась тогда
моему восторгу.
Если я
был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут
моего успеха, а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому
моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с
моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем
моим.
Наташа
была вся внимание, с жадностью слушала, не сводила с меня глаз, всматриваясь в
мои губы, как я произношу каждое слово, и сама шевелила своими хорошенькими губками.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек
есть тоже человек и называется брат
мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала
мою руку.
Наташа воротилась скоро, веселая и счастливая, и, проходя мимо, потихоньку ущипнула меня. Старик
было принялся опять «серьезно» оценивать
мою повесть, но от радости не выдержал характера и увлекся...
— Ах, боже
мой! Да какому же ему
быть, папочка?
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне
моя карьера и что не
было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко
было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и
моя Наташа.
Но боже, как она
была прекрасна! Никогда, ни прежде, ни после, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа, та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глаз и, шевеля за мною губками, слушала
мой роман и которая так весело, так беспечно хохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа, которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем, сказала мне: да.
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания
было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без
моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее
моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
Ваня, послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя, может
быть, еще больше, как друга
моего, люблю.
Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и вдруг, бросив
мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через минуту она
была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не
было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе, точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные щеки; она
была как исступленная… Алеша заметил меня и тотчас же ко мне подошел.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все
мои недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь до забвения самого первого долга, до безрассудной жертвы всем, что
было для Наташи до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в
мое сердце.
Я почувствовал, что мог ошибаться в заключениях
моих на его счет уж по тому одному, что он
был враг
мой.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись.
Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем
моим сердцем на его приветствие.
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки
буду благословлять их и молиться за них всю
мою жизнь.
И я указал ему на помертвевшую от
моих слов Наташу. Я
был безжалостен.
И вот вся история
моего счастия; так кончилась и разрешилась
моя любовь.
Буду теперь продолжать прерванный рассказ.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда
мой большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем
была полна голова…
По мере того как наступала темнота, комната
моя становилась как будто просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу
буду видеть Смита: он
будет сидеть и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его
будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
Все это привидение чрезвычайно ярко и отчетливо нарисовалось внезапно в
моем воображении, а вместе с тем вдруг установилась во мне самая полная, самая неотразимая уверенность, что все это непременно, неминуемо случится, что это уж и случилось, но только я не вижу, потому что стою задом к двери, и что именно в это самое мгновение, может
быть, уже отворяется дверь.
К величайшему
моему ужасу, я увидел, что это ребенок, девочка, и если б это
был даже сам Смит, то и он бы, может
быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка в
моей комнате в такой час и в такое время.
— Прости, прости меня, девочка! Прости, дитя
мое! — говорил я, — я так вдруг объявил тебе, а может
быть, это еще не то… бедненькая!.. Кого ты ищешь? Старика, который тут жил?
Девочка не отвечала на
мои скорые и беспорядочные вопросы. Молча отвернулась она и тихо пошла из комнаты. Я
был так поражен, что уж и не удерживал и не расспрашивал ее более. Она остановилась еще раз на пороге и, полуоборотившись ко мне, спросила...
— Да, и Азорка тоже умер, — отвечал я, и мне показался странным ее вопрос: точно и она
была уверена, что Азорка непременно должен
был умереть вместе с стариком. Выслушав
мой ответ, девочка неслышно вышла из комнаты, осторожно притворив за собою дверь.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не
было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что все
мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
История Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая
моя квартира сыра и, может
быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей в месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в такие минуты, да и то не всегда.
— Христос тебя да сохранит, маленькая… дитя ты
мое! Ангел божий да
будет с тобою!
Старушка становилась больна, если долго не получала известий, а когда я приходил с ними, интересовалась самою малейшею подробностию, расспрашивала с судорожным любопытством, «отводила душу» на
моих рассказах и чуть не умерла от страха, когда Наташа однажды заболела, даже чуть
было не пошла к ней сама.
Сердит
был сегодня ужасно
мой, Николай-то.
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, — начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую любовь, господи боже
мой! Что с ней
будет, с бедняжкой! И что он в новой-то нашел, удивляюсь!
А как твоя падчерица выйдет за Алешу, так их
будет пара: и твоя невинная, и Алеша
мой дурачок; мы их и возьмем под начало и
будем сообща опекать; тогда и у тебя деньги
будут.
Так вот и выходит, что мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване Васильевиче Грозном дворянами
были, а что
мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловиче известен
был, и документы
есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто.
Помнишь, голубчик, или не помнишь?
был у меня медальончик, в золото оправленный, так для сувенира сделано, а в нем портрет Наташечки, в детских летах; восьми лет она тогда
была, ангельчик
мой.
То, что я вырвал из сердца
моего, может
быть с кровью и болью, никогда опять не воротится в
мое сердце.
Он любовался
моим детским простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове, так же как когда я
была еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях,
пела ему
мои детские песенки.
— Ничего не знаю, друг
мой, даю тебе честное слово; с тобой я
был всегда откровенен. Впрочем, я вот что еще думаю: может
быть, он вовсе не влюблен в падчерицу графини так сильно, как мы думаем. Так, увлечение…
— О боже
мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только
был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик
мой, ангел
мой, ангел
мой! Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я
буду рассказывать все, что
было, все, что
есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья
мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и
есть самое главное.
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не
было, и ты ходила
мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете, а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
Я
было хотел потом высказать отцу все
мои чувства да удержался.
И потому графиня, которая прежде
была против сватовства, страшно обрадовалась сегодня
моему успеху у княгини, но это в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я знал еще с прошлого года; но ведь я
был тогда еще мальчиком и ничего не мог понимать, а потому ничего и не разглядел тогда в ней…
Это завлекло
мое любопытство вполне; уж я не говорю про то, что у меня
было свое особенное намерение узнать ее поближе, — намерение еще с того самого письма от отца, которое меня так поразило.
Напротив, вы даже показали пренебрежение к нам и, может
быть, ждали той минуты, когда я сам приду просить вас сделать нам честь отдать вашу руку
моему сыну.
Но теперешняя поспешность
моя, может
быть, покажет вам, как горячо и, главное, как искренно я берусь за это дело.
Но я чувствую, что мне еще долго надо
будет ждать, чтоб убедить вас вполне в
моей искренности…