Неточные совпадения
Старая
была очень сыра, а я тогда уже
начинал дурно кашлять.
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика
было столько вызывающего на жалость, столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся публика,
начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Старик не отвечал. Я не знал, на что решиться. Прохожих не
было. Вдруг он
начал хватать меня за руку.
Я не помню, что я еще говорил ему. Он
было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю и опять
начал что-то бормотать тем же хриплым, удушливым голосом.
Но, впрочем, я
начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли уж все записывать, то надо
начинать сначала. Ну, и
начнем сначала. Впрочем, не велика
будет моя автобиография.
Приметила тоже старушка, что и старик ее как-то уж слишком
начал хвалить меня и как-то особенно взглядывает на меня и на дочь… и вдруг испугалась: все же я
был не граф, не князь, не владетельный принц или по крайней мере коллежский советник из правоведов, молодой, в орденах и красивый собою!
— Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что делает. Он, может
быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив
будет, попрекать
начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив
будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
Почему знать, может
быть, именно наш брак послужит
началом к их примирению!
Помню, пришло мне тоже на мысль, как бы хорошо
было, если б каким-нибудь волшебством или чудом совершенно забыть все, что
было, что прожилось в последние годы; все забыть, освежить голову и опять
начать с новыми силами.
— Послушай, чего ж ты боишься? —
начал я. — Я так испугал тебя; я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это
были последние его слова… У меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
— Это я, видишь, Ваня, смотреть не могу, —
начал он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно
быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
— Я, видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, —
начал он, немного путаясь и сбиваясь, — обещал ей… то
есть, мы согласились вместе с Анной Андреевной сиротку какую-нибудь на воспитание взять… так, какую-нибудь; бедную то
есть и маленькую, в дом, совсем; понимаешь?
— Бесхарактерный он, бесхарактерный мальчишка, бесхарактерный и жестокосердый, я всегда это говорила, —
начала опять Анна Андреевна. — И воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую любовь, господи боже мой! Что с ней
будет, с бедняжкой! И что он в новой-то нашел, удивляюсь!
А как твоя падчерица выйдет за Алешу, так их
будет пара: и твоя невинная, и Алеша мой дурачок; мы их и возьмем под
начало и
будем сообща опекать; тогда и у тебя деньги
будут.
И он
начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту, которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась. В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг — что-то звонко и тяжело упало на стол… Анна Андреевна вскрикнула. Это
был потерянный медальон.
— Д-да! Я потому… что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно
буду у вас, непременно! Мне о многом нужно переговорить с вами, и я многого ожидаю от вас. Вы во многом можете обязать меня. Видите, я прямо
начинаю с просьбы. Но до свидания! Еще раз вашу руку!
И вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не проговаривала ни слова, а только
начинала вдруг смотреть мне в глаза своим длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким любопытством
была еще какая-то странная гордость.
Я нагнулся к ней: она
была опять вся в жару; с ней
был опять лихорадочный кризис. Я
начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если она хочет остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял пальто и фуражку. Оставить ее одну в таком состоянии я не решился.
Он сидел потупившись, с важным и соображающим видом и, несмотря на свою торопливость и на «коротко и ясно», не находил слов для
начала речи. «Что-то
будет?» — подумал я.
Попреки, унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а как женится — тотчас же
начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то же время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность, муки, ад, развод, может
быть, само преступление… нет, Ваня!
— Я
начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам не мог
быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— То
есть сделаете, что он мною
начнет тяготиться. Невозможно, чтоб, при вашем уме, вы вправду думали, что такое средство мне поможет.
И какая у него является тактика:
начинает сам говорить мне вы.Но с этого дня я хочу, чтоб у него всегда
были добрые минуты, и сделаю так!
Но
начну сначала: во-первых, Наташа, если б ты могла только слышать, что она говорила мне про тебя, когда я на другой день, в среду, рассказал ей, что здесь между нами
было…
— Говори, говори, Алеша! — сказал князь. — То, что ты предлагаешь нам, очень умно. Может
быть, с этого и надо
было начать, — прибавил он, взглянув на Наташу.
Наконец, он робко
начал утешать ее, умолял не сердиться, винил себя; видно
было, что ему очень хотелось оправдать отца и что это особенно у него лежало на сердце; он несколько раз заговаривал об этом, но не смел ясно высказаться, боясь снова возбудить гнев Наташи.
— Это я, видишь, Ваня, вот какая, — сказала Наташа, подходя к столу и конфузясь даже передо мной. — Ведь предчувствовала, что все это сегодня так выйдет, как вышло, а все-таки думала, что авось, может
быть, и не так кончится. Алеша приедет,
начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения окажутся несправедливыми, меня разуверят, и… на всякий случай и приготовила закуску. Что ж, думала, мы заговоримся, засидимся…
Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет
петь песни и плясать; вскочил и
начал плясать.
— Хорошо, так и
быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным делам. Но рассуди: мне ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун. Как же я тебе
буду рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще, слишком вообще, для того только, чтоб доказать: какой, дескать, он выходит подлец. Ну,
начинай же сначала ты, про свое.
— Да вы, может
быть, побрезгаете, что он вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра
начну. А уж мне-то как хорошо
будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть. Все у нас
есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала, все слушала, как вы говорили, и как это хорошо… Так до пятницы…
Попросив извинения у князя, я стал одеваться. Он
начал уверять меня, что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы в нашем свете долго не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня
есть фрак.
Соглашаюсь, я
был мнителен, я
был, пожалуй, неправ (то
есть тогда неправ), но я не замечал этого и, в досаде, оскорбленный его грубостями, не хотел упустить случая и
начал дело.
Она
была под
началом у князя, который имел на нее чрезвычайное влияние.
Она очень любила мыслить и добиваться истины, но
была до того не педант, до того с ребяческими, детскими выходками, что вы с первого взгляда
начинали любить в ней все ее оригинальности и мириться с ними.
Этим отчасти привязала его к себе Наташа, в
начале их связи, но в Кате
было большое преимущество перед Наташей — то, что она сама
была еще дитя и, кажется, еще долго должна
была оставаться ребенком.
— Он добрый, он благородный, — поспешно
начала Катя, когда я уселся опять подле нее, — но мы об нем потом
будем много говорить; а теперь нам прежде всего нужно условиться: вы как считаете князя?
Я предчувствовал еще с самого
начала, что все это преднамеренно и к чему-нибудь клонится; но я
был в таком положении, что во что бы то ни стало должен
был его дослушать.
— Вот что, молодой мой друг, —
начал он, серьезно смотря на меня, — нам с вами эдак продолжать нельзя, а потому лучше уговоримся. Я, видите ли, намерен
был вам кое-что высказать, ну, а вы уж должны
быть так любезны, чтобы согласиться выслушать, что бы я ни сказал. Я желаю говорить, как хочу и как мне нравится, да по-настоящему так и надо. Ну, так как же, молодой мой друг,
будете вы терпеливы?
— Друг мой, —
начал он, видимо наслаждаясь собою, — я сделал вам сейчас одно признание, может
быть даже и неуместное, о том, что у меня иногда является непреодолимое желание показать кому-нибудь в известном случае язык.
— То
есть просто пьян. И это может
быть. «Охмелели!» — то
есть это понежнее, чем пьян. О преисполненный деликатностей человек! Но… мы, кажется, опять
начали браниться, а заговорили
было о таком интересном предмете. Да, мой поэт, если еще
есть на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это женщины.
Я и не заметил, как дошел домой, хотя дождь мочил меня всю дорогу.
Было уже часа три утра. Не успел я стукнуть в дверь моей квартиры, как послышался стон, и дверь торопливо
начала отпираться, как будто Нелли и не ложилась спать, а все время сторожила меня у самого порога. Свечка горела. Я взглянул в лицо Нелли и испугался: оно все изменилось; глаза горели, как в горячке, и смотрели как-то дико, точно она не узнавала меня. С ней
был сильный жар.
Так
было и теперь: сделав над собой чрезвычайное усилие, чтоб выговорить мне что-то, и догадавшись, что я не понимаю, она протянула свою ручонку и
начала отирать мои слезы, потом обхватила мою шею, нагнула меня к себе и поцеловала.
Она ждала нашего гнева, думала, что ее
начнут бранить, упрекать, и, может
быть, ей, бессознательно, того только и хотелось в эту минуту, — чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать, как в истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить что-нибудь с досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее сердечко.
Тотчас же она явилась у нас, привезя с собой на извозчике целый узел. Объявив с первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб помогать мне в хлопотах, она развязала узел. В нем
были сиропы, варенья для больной, цыплята и курица, в случае если больная
начнет выздоравливать, яблоки для печенья, апельсины, киевские сухие варенья (на случай если доктор позволит), наконец, белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты, компрессы — точно на целый лазарет.
Тотчас же торопливым шепотом
начала она мне рассказывать, что Нелли сначала
была очень весела, даже много смеялась, но потом стала скучна и, видя, что я не прихожу, замолчала и задумалась.
— Ну, тогда можно
будет и не всегда принимать порошки, — и доктор
начинал улыбаться.
— Я хочу к ней и с ней
буду жить, —
начала опять Нелли, робко взглянув на меня.
Нелли не дала ему договорить. Она снова
начала плакать, снова упрашивать его, но ничего не помогло. Старичок все более и более впадал в изумление и все более и более ничего не понимал. Наконец Нелли бросила его, вскрикнула: «Ах, боже мой!» — и выбежала из комнаты. «Я
был болен весь этот день, — прибавил доктор, заключая свой рассказ, — и на ночь принял декокт…» [отвар (лат. decoctum)]
Алеша довольно часто бывал у Наташи, но все на минутку; один раз только просидел у ней несколько часов сряду; но это
было без меня. Входил он обыкновенно грустный, смотрел на нее робко и нежно; но Наташа так нежно, так ласково встречала его, что он тотчас же все забывал и развеселялся. Ко мне он тоже
начал ходить очень часто, почти каждый день. Правда, он очень мучился, но не мог и минуты пробыть один с своей тоской и поминутно прибегал ко мне за утешением.
— Я низкий, я подлый человек, Ваня, —
начал он мне, — спаси меня от меня самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл, но оттого, что через меня Наташа
будет несчастна. Ведь я оставляю ее на несчастье… Ваня, друг мой, скажи мне, реши за меня, кого я больше люблю из них: Катю или Наташу?