Неточные совпадения
В этой смиренной, покорной торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего
на жалость, столько такого, отчего иногда
сердце точно перевертывается в груди, что вся публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд
на дело.
Тогда
на небе было такое ясное, такое непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие
сердца.
Три недели как мы не видались. Я глядел
на нее с недоумением и страхом. Как переменилась она в три недели!
Сердце мое защемило тоской, когда я разглядел эти впалые бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, и глаза, сверкавшие из-под длинных, темных ресниц горячечным огнем и какой-то страстной решимостью.
Она молчала; наконец, взглянула
на меня как будто с упреком, и столько пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое
сердце. Я понял, чего стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал говорить...
— Неужели ж ты так его полюбила? — вскричал я, с замиранием
сердца смотря
на нее и почти сам не понимая, что спрашиваю.
Нет
сердца на свете правдивее и чище его
сердца!
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог не отозваться всем моим
сердцем на его приветствие.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с
сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с
сердцем, симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев
на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
Часто он кричать начал, все больше
на Матрену, а то и
на меня; а как закричит, у меня тотчас ноги мертвеют и от
сердца отрывается.
Все мы так тогда думали. Он ждал дочь всеми желаниями своего
сердца, но он ждал ее одну, раскаявшуюся, вырвавшую из своего
сердца даже воспоминания о своем Алеше. Это было единственным условием прощения, хотя и не высказанным, но, глядя
на него, понятным и несомненным.
Ведь в
сердцах он
на это способен; выбросил, а сам теперь и грустит — жалеет, что выбросил.
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом деле к Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его намерении, — как и должно было случиться, — и вот он воротился домой, рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища,
на ком сорвать
сердце за свою же слабость,и выбирая именно тех, кого наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах.
Сколько раз, бывало, она дулась
на меня, не высказывая
на словах, если я, не слишком церемонясь, доказывал Алеше, что он сделал какую-нибудь глупость; это было больное место в ее
сердце.
Идти
на такое объяснение и в то же время не оскорбить, не обидеть —
на это иногда не способны даже самые ловкие мудрецы, а способны именно
сердца свежие, чистые и хорошо направленные, как у него.
— Ух, бедная! Все
сердце на нее изныло. Мы уж
на што перебиваемся, а и нам шесть рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал.
Маслобоев был всегда славный малый, но всегда себе
на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз и крючок еще с самой школы, но в сущности человек не без
сердца; погибший человек.
На презрение человека низкого она, конечно, отвечала бы только презрением, но все-таки болела бы
сердцем за насмешку над тем, что считала святынею, кто бы ни смеялся.
— Ну, и ступайте. А то целый год больна буду, так вам целый год из дому не уходить, — и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула
на меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее
сердце. Бедняжка! Добренькое, нежное ее
сердце выглядывало наружу, несмотря
на всю ее нелюдимость и видимое ожесточение.
— Вот видишь, Елена, вот видишь, какая ты гордая, — сказал я, подходя к ней и садясь с ней
на диван рядом. — Я с тобой поступаю, как мне велит мое
сердце. Ты теперь одна, без родных, несчастная. Я тебе помочь хочу. Так же бы и ты мне помогла, когда бы мне было худо. Но ты не хочешь так рассудить, и вот тебе тяжело от меня самый простой подарок принять. Ты тотчас же хочешь за него заплатить, заработать, как будто я Бубнова и тебя попрекаю. Если так, то это стыдно, Елена.
— Ты несправедлив ко мне, Ваня, — проговорил он наконец, и слеза заблистала
на его ресницах, — клянусь тебе, несправедлив, но оставим это! Я не могу выворотить перед тобой мое
сердце, — продолжал он, приподнимаясь и берясь за шляпу, — одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Я решительно и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и без моего вмешательства никогда не состоится.
Она рыдала до того, что с ней сделалась истерика. Насилу я развел ее руки, обхватившие меня. Я поднял ее и отнес
на диван. Долго еще она рыдала, укрыв лицо в подушки, как будто стыдясь смотреть
на меня, но крепко стиснув мою руку в своей маленькой ручке и не отнимая ее от своего
сердца.
Все время, как я ее знал, она, несмотря
на то, что любила меня всем
сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря
на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.
Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел
на нее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул
на Наташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен. Да и когда, как этот невинныймог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилил вдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее
сердце, отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула
на князя.
— В какое же положение вы сами ставите себя, Наталья Николаевна, подумайте! Вы непременно настаиваете, что с моей стороны было вам оскорбление. Но ведь это оскорбление так важно, так унизительно, что я не понимаю, как можно даже предположить его, тем более настаивать
на нем. Нужно быть уж слишком ко всему приученной, чтоб так легко допускать это, извините меня. Я вправе упрекать вас, потому что вы вооружаете против меня сына: если он не восстал теперь
на меня за вас, то
сердце его против меня…
Он не понимал опасений Наташи, да и вообще не понял хорошо, что она давеча говорила его отцу. Понял только, что они поссорились, и это-то особенно лежало камнем
на его
сердце.
— Да, Алеша, — продолжала она с тяжким чувством. — Теперь он прошел между нами и нарушил весь наш мир,
на всю жизнь. Ты всегда в меня верил больше, чем во всех; теперь же он влил в твое
сердце подозрение против меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего
сердца. Черная кошкапробежала между нами.
Странен был для меня и Алеша: он любил ее не меньше, чем прежде, даже, может быть, и сильнее, мучительнее, от раскаяния и благодарности. Но в то же время новая любовь крепко вселялась в его
сердце. Чем это кончится — невозможно было предвидеть. Мне самому ужасно любопытно было посмотреть
на Катю. Я снова обещал Наташе познакомиться с нею.
(
Сердце мое размягчилось, глядя
на нее и
на ее глазки, пристально, с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные
на меня.)
Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, и поскорей сорвать
на чем-нибудь
сердце.
Случилось это вследствие наших тайных разговоров: я убедил Анну Андреевну и сказал ей, что вид сиротки, которой мать была тоже проклята своим отцом, может быть, повернет
сердце нашего старика
на другие мысли.
— До сих пор я не могла быть у Наташи, — говорила мне Катя, подымаясь
на лестницу. — Меня так шпионили, что ужас. Madame Albert [мадам Альбер (франц.)] я уговаривала целых две недели, наконец-то согласилась. А вы, а вы, Иван Петрович, ни разу ко мне не зашли! Писать я вам тоже не могла, да и охоты не было, потому что письмом ничего не разъяснишь. А как мне надо было вас видеть… Боже мой, как у меня теперь
сердце бьется…
С замиравшим
сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди комнаты, скрестив руки, и в недоумении
на меня посмотрела, точно не узнавала меня. Волосы ее сбились как-то
на сторону; взгляд был мутный и блуждающий. Мавра, как потерянная, стояла в дверях, со страхом смотря
на нее.
Так прошло часа полтора. Не могу изобразить, что я вынес в это время.
Сердце замирало во мне и мучилось от беспредельной боли. Вдруг дверь отворилась, и Наташа выбежала
на лестницу, в шляпке и бурнусе [плащ-накидка с круглым воротником,
на подкладке]. Она была как в беспамятстве и сама потом говорила мне, что едва помнит это и не знает, куда и с каким намерением она хотела бежать.
— Да, — отвечала она, тяжело переводя дух и каким-то странным взглядом, пристально и долго, посмотрев
на меня; что-то похожее
на укор было в этом взгляде, и я почувствовал это в моем
сердце.
Голова моя кружится; я едва стою
на ногах, но радость, беспредельная радость наполняет мое
сердце.
Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее сверкали и
сердце начало стучать так сильно, что она опустилась
на подушки и минуты две не могла проговорить слова.
Она не могла не отзываться всем
сердцем своим
на такую всеобщую любовь.