Неточные совпадения
Казалось, эти два существа целый день лежат где-нибудь мертвые и, как зайдет солнце, вдруг оживают единственно для того, чтоб дойти до кондитерской Миллера и тем исполнить какую-то таинственную, никому
не известную обязанность.
Старик
не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он был уже мертвый. Мне
казалось, что все это происходит во сне.
Хочу теперь все записать, и, если б я
не изобрел себе этого занятия, мне
кажется, я бы умер с тоски.
Кажется, князю очень хотелось, чтоб Николай Сергеич сам предложил себя в управляющие; но этого
не случилось, и князь в одно прекрасное утро сделал предложение сам, в форме самой дружеской и покорнейшей просьбы.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича,
не мог бы,
кажется, и одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений; а между тем, как водится, все суетились, все говорили, все оговаривались, все покачивали головами и… осуждали безвозвратно.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все
казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто
не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки.
Мне
показалось, что горькая усмешка промелькнула на губах Наташи. Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела ее; руки ее дрожали. Все движения ее были как будто бессознательны, точно она
не понимала, что делала. Отец и мать пристально в нее всматривались.
Мы печально шли по набережной. Я
не мог говорить; я соображал, размышлял и потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мне
казалось это так безобразно, так невозможно!
Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого
не говорил), что он только обманывает меня и только
кажется таким правдивым и искренним, а сам злой и тщеславный!
Мне
кажется, этот ребенок никогда, даже и в шутку,
не мог бы солгать, а если б и солгал, то, право,
не подозревая в этом дурного.
Он был
не по летам наивен и почти ничего
не понимал из действительной жизни; впрочем, и в сорок лет ничего бы,
кажется, в ней
не узнал.
Мне
кажется,
не было человека, который бы мог
не полюбить его; он заласкался бы к вам, как дитя.
— Нет, послушайте, — прибавил он с непостижимым простодушием, — вы
не смотрите на меня, что я такой
кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы увидите сами.
А впрочем, вы,
кажется, и правы: я ведь ничего
не знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же я буду писатель?
Мне
казалось, что она, наконец, уже и
не слушала, а была в каком-то забытьи.
Приближалась весна; так бы и ожил,
кажется, думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет божий, дохнув запахом свежих полей и лесов: а я так давно
не видал их!..
Рассказал и объяснил ей подробно, что положение теперь вообще критическое; что отец Алеши, который недели две как воротился из отъезда, и слышать ничего
не хочет, строго взялся за Алешу; но важнее всего, что Алеша,
кажется, и сам
не прочь от невесты и, слышно, что даже влюбился в нее.
— Полноте, Анна Андреевна, — сказал я, — в Сибири совсем
не так дурно, как
кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
— Ну, вот уж и
не ожидала! — вскрикнула Анна Андреевна, всплеснув руками, — и ты, Ваня, туда же! Уж от тебя-то, Иван Петрович,
не ожидала…
Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего
не видали, а теперь…
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее ребенка. О, теперь уж он
не мог проклинать; он уже
не стыдился никого из нас и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами.
Казалось, вся нежность, вся любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо его.
Если я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что я совсем
не та, как прежде, когда еще он любил меня ребенком; а старое всегда лучше
кажется!
— Да зачем же это? — прошептала Наташа, — нет, нет,
не надо… лучше дай руку и… кончено… как всегда… — И она вышла из угла; румянец стал
показываться на щеках ее.
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы
не смел,
кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней
не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я
не виноват, и ты знай это! Я
не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
Кажется, и его самого они все
не совсем хорошо принимают; за что-то сердятся.
Княгиня без ума от нее,
не надышит; она,
кажется, ей ровесница.
Она призналась, что начинала уже любить меня; что она людей
не видит и что я понравился ей уже давно; она отличила меня особенно потому, что кругом все хитрость и ложь, а я
показался ей человеком искренним и честным.
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно
покажись ему, слышишь? А завтра приезжай как можно раньше. Теперь уж
не будешь от меня по пяти дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская его взглядом. Все мы были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
— Потому, мне
казалось, твой дедушка
не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми, вот твои книги. Ты по ним учишься?
Я убеждал ее горячо и сам
не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, —
не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои слова,
казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж
не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
— Разумеется,
не лгал. Мне
кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое в глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели человек может быть способен на такую обиду?
— И виду
не подала! Только я была немного грустна, а он из веселого стал вдруг задумчивым и, мне
показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю за ним… Приходи и ты, Ваня, сегодня.
— Я про то вам и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство,
не думай, что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда
кажемся.
— Знать, ты к Дюссо-то и
показываться не смеешь; а еще приглашает!
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и — странное дело, мне
показалось, что она вовсе
не так была мне в этот раз рада, как вчера и вообще в другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она, как бы в раздумье.
Могло быть, что я грешил; но мне именно
казалось, что ей как будто тяжело было мое гостеприимство и что она всячески хотела доказать мне, что живет у меня
не даром.
Я нарочно сказал ей это. Я запирал ее, потому что
не доверял ей. Мне
казалось, что она вдруг вздумает уйти от меня. До времени я решился быть осторожнее. Елена промолчала, и я-таки запер ее и в этот раз.
Голова моя болела и кружилась все более и более. Свежий воздух
не принес мне ни малейшей пользы. Между тем надо было идти к Наташе. Беспокойство мое об ней
не уменьшалось со вчерашнего дня, напротив — возрастало все более и более. Вдруг мне
показалось, что Елена меня окликнула. Я оборотился к ней.
Она
не отвечала, губы ее вздрагивали.
Кажется, ей хотелось что-то сказать мне; но она скрепилась и смолчала. Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой? Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от меня, как это и
не раз бывало между нами. Во всяком случае, я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Нелли, — сказал я, — вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я,
кажется,
не перенесу, если
не увижу ее сейчас, сию минуту…
— Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, — я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже
не хотел встать, чтоб войти со мной в комнаты после четырех дней разлуки. И,
кажется, я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь
не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался случаем, и так как сам
не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
Я взглянул на Наташу. Она слушала князя с легкой полунасмешливой улыбкой. Но он говорил так прямо, так натурально.
Казалось,
не было возможности в чем-нибудь подозревать его.
— Почему уже давно мне
кажется, что ты смотришь на меня враждебно, с холодной насмешкой, а
не как отец на сына?
Почему мне
кажется, что если б я был на твоем месте, я б
не осмеял так оскорбительно своего сына, как ты теперь меня.
И… я хочу говорить всю правду: когда я вошел сюда, мне
показалось, что и здесь произошло какое-то недоумение;
не так как-то ожидал я вас встретить здесь вместе.
— А! Так вы
не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так же, как и я, а мы с ним
не сговаривались, даже
не видались! И ему тоже
показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас, как в божество. Вы
не считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он
не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон, как он говорит, у него остались на сердце…
Я поклонился. Мне самому
казалось, что теперь я уже
не мог избежать его знакомства. Он пожал мне руку, молча поклонился Наташе и вышел с видом оскорбленного достоинства.
— О мамаше… о Бубновой… о дедушке. Он сидел часа два. Нелли как будто
не хотелось рассказывать, об чем они говорили. Я
не расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева. Мне
показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего ему это?» — подумал я.
— Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то
не смел вам сказать. Вот и теперь выговорю. А ведь это очень трудно тыговорить. Это,
кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак
не могут и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»; ведь как хорошо!
Я крепко пьян, но слушай: если когда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на будущий год, тебе
покажется, что Маслобоев против тебя в чем-нибудь схитрил (и, пожалуйста,
не забудь этого слова схитрил), — то знай, что без злого умысла.
Мне тут же
показалось одно: что вчерашний визит ко мне Маслобоева, тогда как он знал, что я
не дома, что сегодняшний мой визит к Маслобоеву, что сегодняшний рассказ Маслобоева, который он рассказал в пьяном виде и нехотя, что приглашение быть у него сегодня в семь часов, что его убеждения
не верить в его хитрость и, наконец, что князь, ожидающий меня полтора часа и, может быть, знавший, что я у Маслобоева, тогда как Нелли выскочила от него на улицу, — что все это имело между собой некоторую связь.